Тридцатилетняя война

Бюргеров в Соединенных провинциях пугало многое. Они боялись того, что граничат с Францией, опасались французской конкуренции, страшились тайных римских католиков в своей среде и деспотизма дома Оранских. Фридрих Генрих, приобретший огромную популярность в последние десять — пятнадцать лет, потерял ее, когда постарел[1342]. Измученный подагрой и желтухой, он стал выглядеть бесцветным и угнетенным, его прославленная осторожность и благоразумие превратились в нерешительность и апатичность[1343]. Он полностью подпал под влияние жены[1344]. Принцесса Амалия фон Зольмс, когда-то веселая юная красавица, трансформировалась в тучную, пустую и сварливую женщину, думающую только о династическом будущем сына. В 1641 году они обручили своего двенадцатилетнего подростка с девятилетней дочерью английского короля. Это посеяло подозрения у голландцев-республиканцев, и, когда вскоре в Англии разразилась гражданская война между королем и парламентом, голландский сейм солидаризировался с парламентом, а принц Оранский неосмотрительно разрешил королеве Англии и группе аристократов использовать Гаагу как базу для набора войск и сбора денег для короля. Неразумные амбиции Фридриха Генриха довели его до того, что испанцы попытались склонить принца к заключению частного мира, предложив семье некоторые весьма ценные земли[1345].

Фридрих Генрих говорил по-французски как на родном языке, его мать была француженкой, он женил сына на принцессе, наполовину французского происхождения, а Амалия получала из Франции бесчисленные подарки[1346]. Все это наводило подозрительных голландских бюргеров на мысль о том, что дом Оранских пользуется поддержкой Франции. На этот счет не имелось никаких свидетельств, кроме, может быть, одного: правительство Франции, монархии, не очень расположенной к республиканскому строю, удостоило принца Оранского титула «Altesse»[1347],[1348] и относилось к нему так, как будто он был самим сеймом, а не статхаудером шести из семи провинций.

Религиозные трения тоже тянули голландцев больше к Испании, а не к Франции. Проблема веротерпимости для католиков в республике всегда была камнем преткновения на мирных переговорах, но испанцы по крайней мере не скрытничали. В последние годы голландцы стали подозревать французов в том, что они тоже замышляют добиться у себя религиозной чистоты, но делают это тайно и бесчестно. Во Франции один кардинал-католик сменил другого, и оба они, руководствуясь какими-то потаенными мотивами, вступили в альянс с протестантскими державами. Католики Соединенных провинций только усилили подозрения протестантского большинства, когда обратились к французской королеве с призывом встать на их защиту[1349].

Один из французских послов, направлявшихся в Мюнстер, остановился в Гааге. Клод д'Аво был человеком достаточно разумным, превосходно показал себя в контактах с немцами и шведами в Гамбурге, но он плохо знал голландцев. Гордый своими дипломатическими успехами, презирающий тупых голландцев и уверенный в себе настолько, что не счел нужным посоветоваться с коллегой Абелем Сервьеном, лучше разбиравшимся в ситуации, посол решил выступить перед голландским сеймом и 3 марта 1644 года заявил: король Франции всегда считал желательным, чтобы в провинциях терпимо относились к католикам[1350].

Его речь вызвала такую бурю негодования, что могла перевернуть утлое суденышко французско-голландского альянса. Только дополнительные разъяснения и заверения в том, что в намерениях французского правительства нет никакого злого умысла, помогли на время снять напряженность, но проблема оставалась и висела дамокловым мечом над переговорами в Мюнстере, угрожая разразиться новым конфликтом[1351].

Французскую дипломатию поджидала еще одна трудность. Престарелый папа Урбан VIII умер в 1644 году, и его заменил Иннокентий X. Маффео Барберини симпатизировал Франции, Джамбаттиста Памфили был ее противником. Нельзя сказать, что он был страстным поклонником Испании. В историю папства Иннокентий вписал только свое имя. Всегда унылый, нервозный и преисполненный благих намерений, он не был ни плохим, ни хорошим папой. Вообще его с большой натяжкой можно было бы назвать папой римским. Потомки знают о нем не по его делам, а потому, что его портрет написал Веласкес. Он жил в Ватикане, играл в шары в саду, подписывал буллы и исполнял время от времени обязанности святого отца, но вся его политическая и личная жизнь была оккупирована амбициозной невесткой, которая использовала его положение и в достижении своих целей, и в разрешении личных конфликтов. Что касается исполнения роли святого отца, то, как заметил один недоброжелатель, даже дети убегали от него: «tant il etait effroyable a voir»[1352].[1353]