Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1

Ситуация и отношение с Европой стали меняться при Петре Великом. К тому времени уже стало достаточно ясно, что дальнейшее существование великорусской народности и государства, ограниченного барьером от Европы и ничем не ограниченного с Востока, невозможно без тесных связей с этой самой Европой. В общем-то это знали уже и Александр Невский, не отдавший шведам выход из Невы, и Иван Грозный, долго воевавший, к сожалению, без успеха, за возвращение Ливонии. Понятным было и то, что решение этой задачи возможно только военным путем. Стрельцы же и дворянская конница для такой войны совершенно не годились.

Создание многочисленной регулярной армии европейского типа, флота и новой администрации, без чего нельзя было предельно мобилизовать все силы страны, привело к тому, что обритые хозяева были практически нацело отделены от бородатых производителей. Частичное возвращение дворянства в деревенскую Россию произошло только при Екатерине Великой после указа Петра III о вольности дворянской, т.е. отмены введенной при Петре Великом обязательной пожизненной государственной службы для всех представителей дворянства. Но к этому времени раскол зашел так далеко, что вполне можно было говорить о появлении на одной и той же территории двух народов, говорящих, правда, на одном и том же языке, но довольно сильно различавшихся по образу жизни, восприятию действительности и т.д. Все это позже стало называться ментальностью. Бытует мнение, что «верхи» и говорили-то не по-русски, а по-французски. Число таких людей было в общем-то очень мало.

Благодаря военным успехам ушел в прошлое и страх частого непредсказуемого нашествия. Эксплуатация же крестьянина оставалась. Уважения же крестьян к владельцам как к умелым хозяйственникам тоже не возникало. Образовывался не только раскол, но и неприятие самым многочисленным слоем населения возвышающегося над ним господствующего класса. Низы к этому классу относили не только самых богатых, но и нарождающуюся не очень богатую интеллигенцию. Тем не менее все считались барами, только одни побогаче, а другие победнее.

Различие между ними было, однако, столь велико, что крестьянство отвергало даже «народников». Эти деятели также постепенно догадались, что с народом ничего не выйдет, и породили язву, продолжающую разрастаться уже и в наши времена, – политический терроризм.

Действия этих людей масса народа не поддерживала и отнюдь не одобряла убийство царя-Освободителя. Это прекрасно понимали революционеры следующей генерации – большевики. В подходящий момент и при благоприятной ситуации они обратились к народной массе с вполне понятными призывами – «кончать войну и грабить награбленное».

Но коренное различие в менталитетах сословий конца XIX – начала XX веков хорошо видели и описывали многие наши выдающиеся писатели.

Массой крестьянства никогда не овладевала идея личного обогащения путем усилий, базирующихся на повышенном уровне интеллектуальной и трудовой активности. Выделявшиеся из общей массы подобные представители часто не только не пользовались общим уважением, но получали кличку мироедов. Идея же «грабь награбленное» была вполне доступной и понятной еще со времен Стеньки Разина и Емельки Пугачева. Именно такими призывами, насаждавшимися к тому же сверху, и удавалось порой натравливать большую по численности часть, казалось бы, одного народа на другую. Конечно, можно говорить и тогда о борьбе классов, однако победители отнюдь не были носителями передовых экономических производственных отношений.

Можно в результате сделать вывод, что революции во Франции и России глубинного общего, несмотря на некоторое внешнее сходство, не имели. В первом случае борьба шла за то, чтобы восторжествовали новые экономические формы, а во втором только за новый кусок земли за околицей. Да и господствовавший в 1991 г. класс партгосноменклатуры был свергнут не потому, что к власти рвалось некое «третье сословие», которого просто в России не было, а потому, что подавляющая часть народа не только перестала ощущать необходимость существования насквозь прогнившей руководящей верхушки, но и чувствовала ее прямой вред.

Буржуазия стала появляться не до 1991 г., а после него. Вряд ли эту новую революцию можно было называть буржуазией по аналогии с Францией. Надо было ей придумать тогда уже какое-то новое название. Может быть, антитоталитарная? Положение о том, что революции совершаются тогда, когда верхи не могут управлять по-старому, а низы не хотят по-старому жить, верно всегда. Содержание же этого неудовольствия может быть самым разнообразным.