Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1

Духовная и культурная близость европейцев и русских чётко прослеживается и в более поздний период. Обратим внимание на то, как легко произошло взаимопроникновение литературы и музыки. Это сейчас усиленно насаждаемый музыкальный строй с национальными корнями никак не связан. М. Глинка в свое время писал, что «музыку создает народ, а мы, композиторы, ее только аранжируем». Его же «Арагонская хота» в Испании сейчас воспринимается как народная. Этот аранжированный музыкальный строй стал естественной составляющей общеевропейской музыки.

Трагедия произошла в результате татарского нашествия. Русь спасла ценой своей крови всю Европу (не воздух же рассеял мечи русских воинов) и именно в этот период и позволила, по выражению А.И. Герцена, Европе обогнать себя.

Спасшаяся Европа развивалась и, как это было во все времена, стала смотреть с высоты достигнутого на Русь как на страну варваров. Ничего нового здесь не было. Так же смотрел Древний Рим на своих современников – франков и германцев.

Такое полуснисходительное-полупрезрительное отношение к русским четко прослеживается в сочинениях ряда европейских авторов, например, у Герберштейна. В то время, однако, не было возникшего гораздо позже чувства, которое можно было бы назвать страхом. Появилось это чувство тогда, когда «Россия вошла в Европу как спущенный корабль – при стуке топора и громе пушек».

Стук топора еще можно было бы выдержать. А вот гром пушек вызывал чувство опасения. После Нарвской конфузии еще можно было смеяться над Петром, но когда через год был разбит корпус Шлиппенбаха, а еще через два заложен Санкт-Петербург, то смех поутих.

Совсем уже тревожно стало, когда под Полтавой была разгромлена лучшая армия Европы во главе со всеми признаваемым выдающимися полководцем. Все это случилось за секунду по историческим меркам. Появление чего-то совершенно неожиданного, но способного существенно влиять на привычную жизнь выбивает, как и в обычной жизни, из колеи и приводит к необходимости постоянно оглядываться и учитывать такой новый фактор.

Российский канцлер времен Екатерины Великой А. Безбородко не слишком бахвалился, когда сказал, обращаясь к более молодым: «Не знаю, как будет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без нашего разрешения выстрелить не могла!»

К сожалению, стойкое чувство отторжения России испокон веков сохранялось в Европе. Не случайно современный глава дома Романовых князь Николай Романов, всю жизнь проживший в Европе и хорошо знающий ее изнутри, отметил: «Все-таки всегда в других странах было какое-то негативное отношение к России старых времен, прошлых времен и недавних времен. То есть всегда желали как-то повредить России».

Кстати, в прошлом Россия ничего плохого Европе не делала: не отторгала от нее целые куски, не угоняла людей в рабство, не сожгла Париж в отместку за пожар Москвы.

Постоянно ставится в укор судьба Польши. Почему-то не так часто вспоминается, что Пруссия тоже от Польши изрядный кусок отхватила!

Настоящая опасность возникла при коммунистическом правлении, при котором и появилось навязывание Восточной Европе своих порядков, депортации населения и т.д. Почти вековое идеологическое противостояние двух систем не могло не отразиться и на взаимоотношениях. Тем более что с самого начала большевиками делалось все возможное, чтобы реализовать утопию мировой революции. Здесь лежащую на поверхности причину усмотреть не трудно.

Однако, как уже и отмечалось, и более раннее время сбрасывать со счетов не следует.

Кое-что можно объяснить, опираясь на такое модное понятие, как менталитет.

Занявший Москву Наполеон был изумлен фактом выезда из нее населения, причем прежде всего верхушки. Это было совершенно неожиданно и никак не отвечало опыту Европы, подносившей ему одни за другими ключи от своих столиц. Это не мешало иностранцам по-прежнему смотреть на нас свысока. Л.Н. Толстой точно отобразил роль иностранных советчиков того времени: «Они всю Европу отдали ему (Наполеону. – Ред.) и приехали нас учить!»

Осаждавшие Севастополь в середине XIX века англичане и французы вряд ли могли представить себе сцену, о которой написал Е.В. Тарле. Приведем цитату: «Вот факт: подходит Нахимов к группе матросов на бастионе, спрашивает:

– Сколько вас тут осталось? Скоро смена придет?

– Да нет, не надо смены, нас еще двести человек, на два дня хватит!»

При этом не только матросы себя не считали героями, но и на любимого ими П.С. Нахимова как на героя не смотрели. Просто они находили вполне естественным, что ни они, ни Нахимов с бастионов не уйдут и, поэтому, вполне друг друга понимали и полагали, что только так и может быть.