Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1

Аналогичные рассказы я слышал от людей, живших до революции. Они рассказывали, что университетское образование давало гарантию сытого, спокойного существования жизни в просторной квартире и возможности дать такое же образование и своим детям. Мой отец, например, жил в семье своего отчима – мелкого провинциального чиновника – и рассказывал, что в детстве испытывал ночные страхи, так как ближайшие к нему люди спали в нескольких комнатах от него.

«Люди с образованием» как бы составляли отдельный народ, говоривший на своем языке (хотя, может быть, и не по-французски). Как велик был разрыв между ними и простым народом, я почувствовал, когда как-то был в Михайловском (Пушкинском музее) и мне подарили на память томик их «Трудов». Там были напечатаны воспоминания одной старой актрисы, которую устроили под старость смотрительницей в Михайловское. И она описывала, как в 1918 году окрестные крестьяне жгли домик Пушкиных – причем не с целью грабежа, а весело, с плясками, песнями, под гармошку…

Множество подобных фактов указывает, что именно образованные (или «полуобразованные») люди составляли правящий слой предреволюционной России – а не дворяне (к концу XIX века разорившиеся) и не «капиталисты», которых тогда в России практически не было.

Разрыв связи с народом требует для нормальных людей какого-то оправдания, и оно реализуется как представление об этом народе как о дикой и темной массе. Началось это у нас еще в XVII веке, когда правящим слоем было дворянство.

Так, Ключевский в «Курсе русской истории», говоря о дворянских нравах середины XVII века, цитирует комедию Сумарокова «Чудовищи», где одно из действующих лиц восклицает: «Я бы и русского языка знать не хотел! Скаредный язык! Для чего я родился русским?» При Петре I дворянство (или «шляхетство», как тогда говорили) было закрепощено не менее «круто» (в современной терминологии), чем крепостное крестьянство: дворянин обязан был служить с 15 лет и до смерти или увечья, делавшего его службу невозможной. И вот указом Петра III о «Пожаловании всему российскому благородному дворянству вольности и свободы» вся тяжесть служения государству была переложена на одних крестьян. Естественно, что среди крестьян распространился слух о скорой отмене и крепостного права. Но крестьянам пришлось ждать этой отмены почти 100 лет (точнее говоря, 99 лет и один день). Ряд историков видят именно в этом причину Пугачевского движения. Такой же отрыв правящего слоя от основной массы народа сохранился, когда этим слоем стали «образованные люди».

Трубецкой считал, что в его время вырабатывается совершенно «новый тип отбора правящего слоя», который он называл (в его идеальной форме) «идеократией», когда этот отбор основывается на служении определенной идее. Вряд ли, однако, протекшее время подтвердило этот прогноз. Во-первых, яркими примерами таких «идеократий» в XX веке служили национал-социалистическая Германия и большевистский Советский Союз, в которых служение «идее» было более словесным и которые не выдержали конкурентной борьбы с другими формами государственного устройства. Во-вторых, почему бы тогда не считать примером «идеократии» господство Церкви, как в средневековой Западной Европе, так и в Московском царстве? Да и сам автор считает, что эпоха первых халифов «очень близко подходит к типу идеократического государства (хотя, конечно, отнюдь не совпадает с этим типом)» – но только не объясняет, почему же эта эпоха с таким типом не совпадает (да еще «отнюдь»).

Тем не менее некоторые замечания Трубецкого находят подтверждение в современности. Так, он считает, что идеальное «идеократическое» государство будущего основывается на власти «единой и единственной» партии. И действительно, такая партия существовала и в фашистских странах, и в СССР. Партии без идеологии существуют и в современной России. А тот избирательный спектакль, который периодически происходит в современных странах Запада, лишь должен затушевать принципиальное единство разных, якобы противоречащих друг другу путей, между которыми граждане делают выбор. Так что, вероятно, здесь подмечена некоторая реальная тенденция ближайшего будущего.

Впрочем, надо сказать, что любой строй основывается на некоторой идеологии и в этом смысле несет в себе черты «идеократии». Это особенно остро показала мне жизнь на двух примерах. Так, я помню разговор с одним моим американским коллегой и даже (по крайней мере – тогда) приятелем. Разговор происходил в ресторанчике под