Триггер

Персидский на несколько секунд поднимает голову, отвлекаясь от бумаг, которые типа читает. Смотрит на меня пристально, только в его взгляде совсем не интерес к делу. Скорее — желание понять что-то обо мне. И я, кажется, прекрасно знаю, что именно.

— Ты про Самойлову? — сдаюсь я, когда молчание затягивается.

— Именно.

— Пока ничего. Сейчас планирую скататься по оставленным ей адресам. Один далеко за городом.

— Почему сразу не скатался?

— Потому что обрабатывал инфу.

Персидский усмехается, и в этой усмешке нет ничего, что было бы положительным для меня. Есть желание задеть, уесть — вижу его в том, как искривляет губы Вадим.

— Ты стал слишком медлительным. Может, стоит подумать о смене поля деятельности?

Это даже не намёк — открытое указание на дверь, хоть Персидский и пытается его завуалировать. Только я знаю его слишком хорошо, чтобы строить иллюзии на этот счёт.

— У тебя ко мне какие-то претензии?

Иду ва-банк, возвращаясь к столу Вадима от двери, до которой почти дошёл, собираясь ехать по адресам, данным Самойловой. Опираюсь руками на полированную поверхность и смотрю на мужа Кати. Пристально так, пытаясь реально уловить, что он думает. Хотя бы частично — ясное дело, что сделать в подробностях мне это вряд ли удастся, да не очень-то и хочется.

— А должны быть претензии? — отбивает он подачу, нехорошо ухмыляясь.

— Тебе виднее. Но если они есть, предпочту, чтобы ты высказал мне их лично, а не ходил вокруг да около.

Он молчит пару минут. Крутится на стуле вправо и влево, сложив руки на коленях домиком. На меня не смотрит, а вот я — вынужден следить за каждой эмоцией, написанной на лице Персидского.

— К тебе у меня претензий никаких, если только ты границ не переходишь.

— Границ? — Теперь уже и я отвечаю ухмылкой. — В отношении кого?

— Илюх, ты ведь парень умный. Не зря я тебя сделал заместителем своим. Не заставляй меня об этом пожалеть.

Он поднимается из-за стола и подходит к стеллажу, откуда выуживает стопку папок. Кладёт их передо мной. Не нравятся мне ни эти полутона, ни намёки его, которые красноречивее и прямее любых слов говорят о том, что мне сделано предупреждение. И послать хочется Персидского, от души так, чтобы шёл на х*й со своими задвигонами.

— Вот несколько дел, у меня руки до них никак не дойдут. Кое-какими собирался лично заняться, но думаю, ты справишься не хуже.

— На мне сейчас Самойловы и проверка у Кудашова.

— Ты реально? У Самойловых там всё беспросветно. Не трать на неё время. Я думал, ты уже везде побывал и закроешь дело.

— Она платит деньги. Точно так же, как и другие клиенты. И я, следовательно, буду заниматься её делом точно в таком же объёме.

— А я против? Занимайся. И вот этими займись тоже.

Он отворачивается к окну, засовывает руки в карманы брюк, давая понять, что разговор окончен. А я выхожу из кабинета Персидского, унося с собой кипу папок и нехорошее предчувствие.

Значит, решил нагрузить меня по полной. Отлично. Я всегда найду, как извернуться, если мне это понадобится.

***

Этот день, который мы проводим с Настей без необходимости нестись сломя голову на работу и в принципе смотреть на часы, какой-то совершенно особенный. Таких и не было никогда в моей жизни, даже когда мы просто гуляли рука об руку с Вадимом, юные, счастливые и беззаботные. Сейчас, когда малышка без умолку болтала, не забывая лакомиться шоколадно-сливочным мороженым, и когда бегала от клетки к клетке и восторженно охала и ахала, мне казалось, что никто и ничто не способно сравниться с этим восторгом, настоящим и искренним.

Сам же Персидский в этот момент мне представлялся кем-то настолько несущественным и неважным, что я удивлялась самой себе. Как я могла каких-то несколько дней назад считать, что моя жизнь кончена, если этот мужчина больше ей не принадлежит? Вот оно — настоящее счастье. В белоснежной панамке с цветами, купленной в одном из детских магазинов, бесконечно тараторящее и восхищающееся каждой несущественной мелочи.

— Мам… а это обезьяны?

— И это тоже, да.

— Они совсем другие.

Настя замирает возле одного из вольеров, в котором с самым безмятежным видом сидит какая-то рыжая мартышка. И я тоже застываю рядом с ребёнком.

— У тебя сейчас мороженое капнет.

— Да.

Хочется смеяться, но я сдерживаюсь, наблюдая за тем, как по крохотным пальчикам стекает липкая бежево-белая жидкость. Настя заворожена, и мне кажется, что совсем не стоит прерывать её созерцание какими-то воззваниями о делах земных.

— Ого! — восклицает, когда обезьяна ловко прыгает вниз. — Ты видела?

— Видела. А теперь давай отойдём и вытремся, а то ты сейчас вся измажешься.

Она — идеальный ребёнок. То ли настолько хочет мне понравиться, до сих пор, будто боится, что я перестану быть хотеть её мамой. То ли безупречно воспитана той, другой мамой. Спокойно даёт вытереть лицо и руки влажной салфеткой, не протестует, когда остатки мороженого в треснутом рожке отправляются в урну и вообще ведёт себя как самая чудесная малышка на свете.