Тригон. Изгнанная (СИ)

Опустив босые ноги с кровати на ледяной, почти стерильный пол — давно забытое ощущение — она крадётся к приоткрытой двери, где за столом слегка ссутулившись, сидит отец, по привычке обложившись книгами с толстыми корешками, под собственное бормотание, делая записи.

С непривычки звенящая тишина Башни давит на уши. Не слышно ни гула люминесцентных ламп под потолком, ни размеренных шагов милитарийцев за дверью, особенно остро ощущаемых во время ночных обходов, ни едва различимых голосов соседей за тонкими стенными перегородками — колонисты уже давно привыкли говорить полушёпотом, боясь накликать беду.

Тилия не припомнит и часа, чтобы в Башне было так тихо, не считая тех моментов, когда были перебои с электричеством, и её матери приходилось доставать с верхней полки стеллажа ворох свечей и коробку парафиновых спичек. С каждым годом этот товар на прилавках комиссионки становился всё более редким, и за него приходилось отдавать всё больше карточек: генератор сбоил всё чаще и отключения становились более продолжительными…

Наконец, в полной мере осознав, что вернулась домой и тот кошмар, что преследовал её уже больше недели, закончился и можно жить дальше, Тилия чувствует себя почти счастливой. Теперь её жизнь наладиться. Но слова приветствия застревают в горле, едва только она замечает хмурое лицо отца. Он словно не узнаёт свою дочь. Или, может, не рад её видеть?

— Привет, папочка! — тихо шепчет она, делая нерешительный шаг по направлению к письменному столу. Тому самому, за задней перегородкой которого скрывались самые ценные, но и самые опасные сокровища их семьи. Возможно, пока её не было, за потайной стеной появилась парочка новых.

Она и забыла, когда в последний раз называла его так. Папочка! Почему именно сейчас всплыло в памяти это забытое обращение? Вырвалось с такой лёгкостью, словно она снова та девчушка с двумя косичками, которой на ночь рассказывали сказки и украдкой гладили по темноволосой головке: семейные привязанности и тёплые чувства между родителями и их детьми никогда не поощрялись властями. Так гласил очередной эдикт — десятый: «Каждая семья, как ячейка общества, состоит из двух трудоспособных взрослых и двух детей, никакого тёплого общения даже с младенцами, ради их собственного же блага, не допускается».

И поэтому Тилия с детства привыкла к напускной холодности матери, до дрожи боявшейся пойти наперекор Совету, и никак не выказывающей любви к своим даже ещё, будучи маленькими, детям. Лишь глаза её лучились нежностью. С отцом было не всё так однозначно. То ли он верил в свою безнаказанность, то ли считал, что родство с карателем оградит его от наказания. А может и то, и другое…

— Как твои дела, Тилия?

Почему-то она ждала, что отец прибавит давно забытое «малышка», но слух резануло его безразличное обращение.

Не в силах больше терпеть холодность того, кто её вырастил, она молча подходит к противоположному краю стола, размышляя, с чего начать рассказ о своих злоключениях и обводит взглядом комнату. Всё та же неудобная металлическая скамья, одинокая бледная лампочка под потолком, серые, ничем не украшенные стены. Единственное, что хоть как-то оживляло безликую обстановку — это длинные ряды разноцветных корешков книг по медицине и ботанике — то малое, что можно было держать на полках, не опасаясь гнева Совета и скорой на руку расправы милитарийцев.

— Неделя выдалась трудная, — наконец, отвечает Тилия, не в силах отвести взгляд от книжных полок, словно ища поддержки у этих безмолвных свидетелей жизни её семьи. Даже сейчас она не может не сыграть в свою детскую игру, быстро пробегая глазами по знакомым названиям на разномастных корешках. Сначала сверху вниз, затем наоборот, меняя слова до неузнаваемости. Тогда она только училась читать, и перевёрнутые вверх тормашками фразы казались до чёртиков смешными.

— Но ты же взрослая девочка… справишься.

Она вздрагивает от холодности слов отца и вновь переводит глаза на родное лицо: тронутые сединой виски, прямой нос, тяжёлый подбородок, всегда лучившиеся добротой глаза под тонкими линзами очков.

— Я не понимаю, за что со мной так? Что я сделала?

— Ты задаёшь неверные вопросы. Помнишь, когда ты была маленькая, у тебя была игрушечная пирамида? — пускается в воспоминания отец и вокруг его карих глаз собираются мелкие морщинки, а губы на чисто-выбритом лице растягиваются в задумчивой улыбке.

Она помнила. Это был один из счастливейших моментов в её жизни. Её день рождения! Помнила и этот подарок родителей. На длинный металлический шест, высотой почти с её рост, один за другим нужно было нанизывать проволочные кольца, чтобы получилась пирамида, так напоминающая Башню Нового Вавилона. Несколько лет подряд это была её любимая игрушка… пока не подрос младший брат.

— Сколько тебе тогда исполнилось?

Тилия морщит лоб: с вычислениями у неё всегда были проблемы.

— Четыре, кажется.