Трикстер. Исследование мифов североамериканских индейцев

Но мы можем задаться еще одним вопросом: каково содержание, каков смысл этого первоначального сюжета? Ответ на него, как мне кажется, не оставляет сомнений: этот сюжет воплощает смутные воспоминания об архаическом и первобытном прошлом, в котором отсутствовало ясное различие между божественным и земным. Трикстер — символ этого периода. Его голод, его похоть, его странствия — все это не относится ни к богам, ни к человеку. Материально и духовно они принадлежат иной сфере, вот почему ни боги, ни люди не знают, что с ними делать.

Символ, воплощаемый Трикстером, не статичен. Он содержит в себе обещание различий, обещание бога и человека. Поэтому каждое поколение истолковывает Трикстера заново. Ни одно поколение не может понять его полностью и ни одно не может без него обойтись. Но каждое поколение вынуждено было включать его в свою теологию и космогонию, несмотря на то, что понимало: он не вполне подходит ни тому, ни другому, ведь он представляет собой не только лишенное различий далекое прошлое, но и настоящее внутри каждого человека, также лишенное различий. В этом причина всеобщего и постоянного к нему интереса. Так он стал и поныне остается для каждого человека всем — богом, животным, человеком, героем, шутом, тем, кто был прежде добра и зла, отрицающим, утверждающим, разрушителем и творцом. Если мы смеемся над ним, он ухмыляется нам в ответ. То, что происходит с ним, происходит и с нами.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

КАРЛ КЕРЕНЬИ ТРИКСТЕР И ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ МИФОЛОГИЯ

I ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Издатели этой несколько необычной книги — необычность ее, несомненно, оценит и читатель — попросили меня и еще двух специалистов, чья компетентность в этой области хорошо известна, поделиться своими впечатлениями о тексте, который впервые предлагается широкому кругу читателей.

Любой исследователь мифологии должен определить свое отношение к тем источникам, которые ему доступны только в переводах. Даже учитывая это, я никогда бы не рискнул высказываться о текстах виннебаго в форме комментария, но только в виде эссе (что я и делаю), избегая, насколько возможно, тех тонкостей, которые доступны лишь специалисту.

И все же, вероятно, издатели были правы в том, что восприимчивость человека, постоянно находящегося в контакте с наиболее близким нам мифологическим материалом — я имею в виду греческую мифологию — сможет предложить нечто в качестве необходимого обобщения. Я, безусловно, с радостью готов поделиться своими впечатлениями и попытаться применить к данному материалу те критерии, которые у меня сложились в результате длительного и пристального изучения мифологии вообще. Первый возникающий при этом вопрос — это целесообразность такого подхода: возможно ли таким образом пролить свет на этот в высшей степени необычный материал, не сводя конкретные человеческие ситуации, с которыми мы в нем сталкиваемся, к абстрактным обобщениям.

Очевидно, что любое определение, стремящееся свести сущность мифологии только к магической силе слова, бесполезно. Даже если рассматривать эту силу слова рассказчика, которая способна вызывать образы, как такую магию — что на деле означало бы смешение магии с чем-то иным — нельзя не заметить, что сами слова рассказчика определены тем, какой образ он хочет вызвать у слушателя. Логически этот образ первичен: он возникает до своего выражения в слове. Кроме того, он обладает большим постоянством: это некое неизменное, неразрушимое ядро, которое не только предшествует всем сюжетам, его описывающим, но и сохраняется, несмотря на них. Пусть этот образ обозначен именем «Трикстер». Трикстер всегда был и остается Трикстером, даже если рассказчик представляет его в виде глупого шута и жертвы бесконечных обманов.

Логика, свойственная любому хорошему рассказу, разрушается перед лицом последовательности и устойчивости ядра образа. По логике сюжета, герой должен был быть архиглупцом, а не архитрикстером. Свидетельств тому немало (сам рассказчик никак не был глупцом и следовал той же логике, какой следуем мы), но все это свидетельства не совсем обычные. В четырнадцатом эпизоде мы читаем: «Ну и ну! Значит, правильно называют меня Глупцом, Трикстером!» Употребление у виннебаго для обозначения Трикстера имени собственного — Вакджункага — не избавляет нас от противоречия, так как из комментария Пола Радина нам известно, что, несмотря на затемненную этимологию этого имени, оно означает «трикстер» или «хитрец». Как мы видим, это значение имеет глубокие корни. Разъяснение, которое дает сам рассказчик, содержит то же противоречие: «Но называя меня так, меня и вправду превратили в Глупца, Трикстера!» Каким бы ни было отношение к этой фразе, от противоречия невозможно избавиться иначе, как только упразднив самого героя. Герой, однако, гораздо более устойчив и последователен, чем те истории, которые о нем рассказываются.