Триллион долларов. В погоне за мечтой

– В Сан-Карлосе. Они платят столько же, сколько и десять лет назад, а ведь все подорожало. Если мне попадается лапу-лапу, то я продаю ее в ресторан здесь, в Ломиао, но остальную рыбу они не хотят брать. Ничего не могу поделать. – Он покачал головой. – Мне еще нужно платить проценты. Мне тоже никто ничего не дарит, и меньше всех банк.

Джон вздрогнул.

– Банк? Какой банк?

– Здесь, в Ломиао. У них нет такого терпения, которое я проявляю по отношению к рыбакам, можете мне поверить.

– И какой же процент вы платите?

Скупщик рыбы с неохотой посмотрел на него.

– Ну, проценты, – протянул он.

– По кредитам?

– Конечно. А за что еще платить банку проценты?

– И какие это кредиты?

На миг Джону показалось, что мужчина сейчас встанет и уйдет. Даже Бенигно шумно втянул носом воздух. Филиппинцы не любят прямых вопросов, Джон уже успел это понять, но бросать след не хотел. Он смотрел прямо на скупщика рыбы, и наконец его сопротивление было сломлено.

– Да все время на что-нибудь нужно, – негромко произнес он. – Когда я выплатил деньги за ледогенератор, он сломался, а у меня не было средств на ремонт. Потом пришлось купить бензобак для оборудования пивной… И так далее. – Он скривился. – Сейчас я едва справляюсь с оплатой. Теперь я еще и вам денег должен.

Джон развел руками.

– Я дарю их вам. И вашей жене.

Его заинтересовала рыбная фабрика. Возможно, это следующий этап эксплуатации. Вероятно, они поступают точно так же, как Балабаган: пользуются своей монополией, тем, что торговцы рыбой никому больше не могут ее продать, назначают самые низкие цены и таким образом гребут деньги лопатой…

– Знаете, – произнес Балабаган, – двадцать семь процентов тоже кажутся мне довольно высокой ставкой.

– Что-что? – переспросил Джон, мысленно находясь далеко. – Двадцать семь процентов?

– Ну, вы ведь сказали, что я даю взаймы пять песо и хочу взамен восемь, что это составляет шестьдесят процентов. Но мой банк требует двадцать семь процентов, кроме всего прочего – гарантии… Я имею в виду, ведь это же много, правда?

Джон недоверчиво поглядел на него.

– Двадцать семь процентов? – переспросил он. – Здешний банк требует двадцать семь процентов по кредиту?

– Да.

Он припомнил соответствующие формулы, которые целую вечность назад разбирал в своем офисе. Двадцать семь процентов – это значит, что выплачиваемая в конце концов сумма удваивается примерно каждые два с половиной года.

– Как вы собираетесь выплатить свои кредиты?

– Я тоже задаюсь этим вопросом. С ледогенератором было только четырнадцать процентов, я справился…

– Но двадцать семь процентов! Почему вы на это пошли?

Балабаган отпрянул.

– А что мне было делать? Ледогенератор сломался. Я не могу вести дела без льда.

– Вы должны были обратиться в другой банк.

– Другие банки ничего не хотели давать.

Джон медленно кивнул. Вот это уже горячий след. Он почувствовал, как неутомимость уступает место холодной беспощадной ярости, и спросил себя, что сделает, когда найдет центр всех этих жестоких издевательств и бесцеремонных принуждений, паука в паутине, конец цепочки, босса всех боссов, главного эксплуататора.

Сможет ли он сдержаться.

– Ну вот, – прошептала Урсула Вален. В пыльной тишине библиотеки даже ее шепот прозвучал громко.

Журнал регистрации исходящих бумаг оказался тем, что она искала: в 1969 году документы были собраны и переданы на историческую кафедру университета, где находились в связи с работой над диссертацией, которая так никогда и не была написана, на протяжении полутора лет, чтобы наконец переместиться в библиотеку института, причем в отдельную часть, где хранились исторические подлинники, и поэтому входить туда можно было только по специальному разрешению. Разрешению, стоившему Альберто Вакки не более одного звонка.

Здесь были собраны неслыханные сокровища – средневековые рукописи, древние библии, письма и дневники исторических личностей и так далее. Она не могла удержаться от того, чтобы не заглянуть одним глазком в тот или иной серый архивный ящик с толстыми стенками, в одном из них наткнулась на письма Муссолини – короткие, написанные широким размашистым почерком. Конечно, она не смогла прочесть ни слова, и, возможно, она ошиблась, но это было довольно забавно.

Наконец она сняла с полки нужную коробку с нужным именем и отнесла к столу, который сам по себе являлся антиквариатом, открыла, затаив дыхание, и потом, на первом же листке, взятом в руки, узнала почерк, которым были сделаны заметки на полях книги счетов. Вот они, личные записи Джакомо Фонтанелли, флорентийского купца, жившего в пятнадцатом веке.

На удивление много записей для средневекового человека, как ей показалось, пока она перелистывала небольшую стопку. Листки были отдельными, хорошо сохранившимися – и разборчиво исписанными, если бы она владела средневековым диалектом итальянского языка. Почти все записи были датированы, большинство относилось к 1521 году. Некоторые листки были другого формата, исписаны другими почерками: очевидно, адресованные Фонтанелли письма, которые тот хранил…