Трилобиты. Свидетели эволюции

Я возвратился на Шпицберген в 1972 г. Находки трилобитов, с которыми я работал, оказались столь воодушевляющими, что норвежское правительство готово было профинансировать полноценную экспедицию на северную оконечность острова, чтобы добрать то, что упущено было во время прошлой. По сравнению с той, первой экспедицией, эта готовилась гораздо основательней — тогда мы сидели на острове вдвоем, плюс палатка, плюс небольшая лодочка, плюс внушительный запас геркулеса. Меня встретил тот же суровый берег, тянущийся бесконечным галечником под заунывным ветром. Я узнал талый ручей, стекающий с громадного ледника, занимавшего среднюю часть острова. Именно здесь мы стояли в прошлый раз. В истерическом приветствии визгливо надсаживались полярные крачки. Теперь нас было восемь или чуть больше, и нас снабдили специальной большой палаткой, даже не палаткой, а почти шатром, где можно было устраивать вечерние сборища или пересидеть метель. Палатка прогревалась до вполне уютной температуры. С ее условной крыши свисали копченые окорока в окружении дразнящих колбас. Вместе с колбасами интерьер украшала хитроумная радиоустановка, она, кажется, тоже работала на ветчине. Мы могли вечером собраться за дощатым столом и поболтать, перебрасываясь шуточками, которые обычно и заряжают бодрящим электричеством всю экспедицию. Временами страсти накалялись. Но я сосредоточился и изо всех сил старался со всеми дружить.

С нами был другой прекраснейший профессор — Гуннар Хеннигсмоен из Осло, наверное единственный, кто мог бы соперничать с Уиттингтоном по благородству духа. Обладая неисчерпаемым добрым юмором, он председательствовал на наших ужинах. Я жил в палатке вдвоем с Дэвидом Брутоном, вторым англоговорящим участником экспедиции, который давным-давно уехал в Норвегию, выучил норвежский и говорил на нем с большим упоением, чем кто-либо другой. В порыве старомодного шовинизма мы решительно вывесили над нашей палаткой британский флаг, и он в течение следующих недель, хлопая под непогодами, рвался и истирался и в конце концов превратился в жалкую тряпку: вот вам и британское присутствие. Самым для меня неожиданным образом выяснилось, что я, как и любой иностранец, лишен возможности, сидя со всеми за столом, остроумно среагировать на реплики, ибо любые шутки непереводимы — они рождаются мгновенно и блекнут, если их повторить. И ты сидишь, нацепив на лицо слабую улыбку, в надежде показать, что чувство юмора тебе знакомо, хотя на самом деле не имеешь ни малейшего представления, над чем все смеются. (Надеешься, конечно, что не над тобой, а если и над тобой, то все равно будешь сидеть с той же глупой ухмылкой.) Кое-какие микроскопические частицы норвежского я впитал из окружающей звуковой ауры. Для меня самым удивительным лингвистическим открытием стала бедность норвежских ругательств. В действительности есть только… одно — farn, что означает просто «черт возьми!», но любой хорошо воспитанный викинг считает его очень скверным. Этим словом освящалось каждое наше экспедиционное несчастье. Если молоток ударял по пальцу, нужно было подскочить и воскликнуть: «Farn!» Если в море безвозвратно улетала превосходная окаменелость, нужно было зашипеть, а затем про себя пробормотать: «Farn!» Если ураган уносил всю провизию и вас гарантированно ожидала голодная смерть, бедный норвежец должен был взгромоздиться на валун и прокричать ветру: «Fa-a-m!» Порой, поверьте, случай требует несколько иных выражений.