Трилобиты. Свидетели эволюции

Для нового вида требуется придумать видовое имя, т.е. второе имя в полном названии. Многолетняя традиция (которая скоро, кажется, закончится) выработала некоторые правила именования видов. У них должны быть латинские или греческие корни, подходящие по смыслу: например, красивый вид награждается именем pulcher (по-латыни — красивый) или даже pulcherrima — «действительно очень красивый». Нельзя назвать вид verypretti (очень симпатичный) или jolliattractivi (чрезвычайно привлекательный). А вот с именем Rosa pulcherrima все в порядке. Если чуть-чуть изменить — Rosa pulcherrimus — это, хотя и лучше звучит, будет неправильно, потому что окончание видового имени указывает на грамматический род. Мне всегда нравилась приверженность к классическим корням, она связывала меня с теми школярами XVIII в., которые писали по-латыни и, возможно, по-латыни думали. Латинскими названиями я связан с великим Джоном Рэем и несравненным Каролусом Линнеусом (или Карлом фон Линнеем, если забыть про латынь). Мы все связаны великим предприятием по классификации природной жизни; на протяжении двух столетий мы одержимы идеей упорядочить наши знания. Я с наслаждением копаюсь в старых тяжелых словарях, составленных учеными классиками (передо мной сейчас лежит латинский словарь — академический Льюис и Шорт), в поисках перевода, например, слова «бородавчатый» или «стыдливый», чтобы из них составить название вида; и мне нравится потом читать цитаты из Овидия, подтверждающие употребление слов. И это подражание прошлой классической культуре больше напоминает крепкую связь, а не крепостную зависимость.

Теперь, на следующей стадии, необходимо связать новый научный ярлык с конкретным образцом — fons et origo — источником и первопричиной названия, и этот образец навсегда останется официальным пропуском данного вида. Вот он типовой экземпляр (или по-другому голотип) нового вида. На этой стадии особую важность приобретает музей. Типовой экземпляр должен сохраняться здесь вечно. В коллекциях отражено разнообразие естественной жизни, прошлой и настоящей. Вместе с типовыми экземплярами хранятся и другие, собранные повсюду от Антарктиды до Эквадора, Тянь-Шаня и Тимбукту — реестр всего живого и вымершего. В Музее естественной истории одни лишь коллекции окаменелостей занимают площадь размером с футбольное поле, а таких — четыре этажа. На каждом этаже ряды шкафов, в каждом шкафу примерно по сорок полок. На каждой полке помещается около пятидесяти экземпляров: голова кругом идет, когда пытаешься прикинуть общее число экземпляров в коллекциях.

Если мне нужно сравнить трилобитов с теми или иными современными членистоногими, я отправляюсь в зоологический отдел. И там, в тысячах тысяч банок покоятся змеи, рыбы, осьминоги, омары, замаринованные и неживые. Есть и ящерицы, пойманные Чарльзом Дарвином. Есть черви, вытащенные из морских глубин. Там должно быть и то, что я ищу: крупный родственник мокрицы, называемый Serolis, он обитает на дне под ледяными шапками Антарктики. Внешне он действительно напоминает трилобита (хотя и не является его близким родичем), и меня интересует тонкое устройство его туловищных сегментов. Я прохожу мимо бессчетных полок, и не нужно быть завзятым антропоцентристом, чтобы угадать на надутых губах трески унылый комментарий относительно столетнего сидения в банке. Краски выцвели, и, кажется, в заспиртованных бледнотелых созданиях отражен их долгий музейный стаж. Я иду вдоль бесцветного парада склянок и бутылок, и с каждой дверью голос сам собой теряет децибелы. Идешь и думаешь: смерть — вот твое печальное лицо, и если не разложение, то только мертвящий рассол.

Так или иначе, если вид назван, другие исследователи всегда смогут найти типовой экземпляр вида и, сравнив его со своим, решить, один это вид или они разные. Типовому экземпляру музейный куратор присваивает индивидуальный номер, он обычно пишется на маленькой этикетке или приклеивается прямо на образец, и этот номер служит официальной записью биологического разнообразия, уникальным указателем на конкретный образец (компьютеры сделали эту информацию гораздо более доступной). С некоторых пор, когда стала доминировать менее типологическая точка зрения на вид, голотипы утратили часть своей значимости: очевидно, что вид лучше обрисовывается набором типовых экземпляров, они дают представление о естественной изменчивости вида, ведь в конце концов нет в природе двух в точности похожих особей. Следовательно, важной оказывается вся коллекция, собранная вместе с голотипом (некоторые экземпляры этой коллекции называют паратипами — буквально сбоку от типа). В зоологическом отделе хранятся голотипы таких редких видов, что они известны по единственному экземпляру, а именно по тому, который белесо глядит на меня из своей банки. Так что не стоит удивляться их удрученному настроению.