Тринадцать гостей. Смерть белее снега

– Его зовут Лестер Пратт.

– Сам Лестер Пратт? Он, кажется, нынче в моде?

– Людям нравятся его работы.

– Всем?

– Тем, кто готов платить за них большие деньги.

– В таком случае он может быть спокоен. Здесь он пишет чей-то портрет?

Пратт немного помедлил, а потом ответил:

– Только что я видел портрет, который он сейчас пишет.

– Хороший?

– Ему нравится.

– Чей портрет?

– Дочери лорда Эйвлинга.

– Дочери, а не жены?

Это было произнесено небрежно, но Пратт понял, что за ним пристально наблюдают.

– Я сказал: дочери! – бросил он.

– Конечно, – улыбнулся Чейтер. – Она хороша собой, хотя я видел ее мельком. Она вот-вот обручится или еще что-то?

– Я вас правильно понял?

– А?..

– Про «еще что-то».

Улыбка Чейтера превратилась в смех, в темноте блеснули его зубы.

– Я никого не хочу обидеть, – объяснил он. – Жених – Эрншоу, наверное? – Пратт не ответил, и он продолжил: – Надеюсь, я не злоупотребляю вопросами. Просто когда ты новичок, полезно кое-что выяснить. Это часто спасает от оплошностей. Вообще-то, среди моих грехов не фигурирует любопытство.

– Это никогда не пришло бы мне в голову, мистер Чейтер, – проговорил Пратт с иронией, но его слова не произвели на собеседника впечатления.

– Честно говоря, мне бы тоже хотелось взглянуть на ту картину, – промолвил Чейтер. – Мастерская не заперта?

– Боюсь, заперта.

– Как же вы сами в нее попали?

– У меня есть ключ, я ее запер.

– Похоже, вы и есть Лестер Пратт!

– Он самый.

– Могли бы меня предупредить! Теперь я буду весь вечер вспоминать наш разговор и пытаться понять, не ляпнул ли какой-нибудь глупости. Или вы сами мне поможете? Я ничего не ляпнул?

В хладнокровном тоне Чейтера звучало нечто дешевое, нарочитое, почти оскорбительное, тогда как невозмутимость Пратта была наследственной.

– Вы же не заглядывали в мою мастерскую, – заметил художник. – Или все же заглядывали?

– Каким образом? Она же заперта!

– Десять минут назад она была открыта.

Выражение лица Чейтера изменилось – оно сделалось настороженным.

– Десять минут назад я здоровался с горничной, – сообщил он.

Часы над конюшней пробили семь.

– Понятно, – пробормотал Пратт. – Значит, вы не провели здесь десяти минут?

– Я только вышел – и сразу встретил вас.

– И больше никого?

– Простите, мистер Пратт, к чему этот разговор?

Пратт пожал плечами:

– Собственно, ни к чему. Увидимся за ужином.

Он собрался уйти, но Чейтер остановил его вопросом:

– Мы друг друга невзлюбили?

– Еще как!

Чейтер был того же мнения. Проводив художника взглядом до дома, он свернул на дорожку и зашагал к мастерской. Если бы Пратт не запер дверь, не видать бы ему за ужином тринадцатого гостя.

Когда вернулся Пратт, Балтин повязывал себе широкий белый галстук. Балтину нравилось все большое. Мягкая шляпа была такой широкополой, словно происходила из Италии, хотя на самом деле ее купили на Пиккадилли.

– Хорошо прогулялся? – спросил Балтин, не поворачиваясь.

– Отлично! – ответил Пратт, сбрасывая пиджак. – Но все равно не получил того удовольствия, какое получила бы на моем месте Эдит Фермой-Джонс.

Прославленный журналист воздержался от вопроса «почему?», зная, что сейчас последует объяснение.

– Мой дорогой Лайонел, Эдит Фермой-Джонс совершила бы сенсационное открытие и выдрала бы из своего романа первую главу.

– Единственное, чего я никак не научусь делать, не прикладывая усилий, – завязывать белый галстук, – проворчал Балтин.

– Ей пришлось бы начать повествование заново, слышишь, низкий лицемер? Да, Лайонел, напрасно я познакомил тебя с сюжетом ее сочинения. В нем наверняка будет фигурировать чудесное ожерелье на шейке привлекательной вдовы, двойная нить жемчуга – ты же любишь приводить цифры? – ценой не менее десяти тысяч фунтов стерлингов. Хочешь, разгони цену до двадцати тысяч! Эдит Фермой-Джонс наврет про пятьдесят. Только ожерелье не украдут! Во всяком случае, этого не будет происходить на протяжении нескольких глав, пока редактору не надоест и он не потребует от нее усилить напряжение. Нет, вместо этого будет изуродована картина. Согласись, это не так избито. Богато первоклассными возможностями для развития и вообще безукоризненный сюжетный ход. Мастерская, шторка натурщицы, манекен художника, странные картины на больших мольбертах, некто, прячущийся за одним из них… – Пратт запнулся, что-то обдумывая, а потом продолжил: – На изуродованной картине в мастерской мисс Фермой-Джонс будет изображена баронская дочь. Цена – тысяча гиней. И все коту под хвост из-за мазка какого-то. Замазано краской, дружище!

– Я думал, такова судьба всех картин, – заметил Балтин.

– Это еще куда ни шло, когда художник один. Но тут их двое. Мазня одного замазана другим. Интересно, что чувствует Джейкоб Эпстайн, когда мажут краской его скульптуры? Презрение? Безразличие? Циничное наплевательство? Или просто бесится? Надо бы спросить его.

Балтин был наделен незаурядным чутьем, поэтому сделал передышку в сражении с галстуком.

– Даже так? – тихо спросил он.

– Знаешь, Лайонел, – сказал Пратт, снимая и отшвыривая башмаки, – у любого живого существа существует уязвимая точка. У слона – за ухом, у меня – под слоем краски. А у тебя где?