Тринадцать осколков

Лемке покосился на дверь. Она поняла, что он сейчас убежит, и, оттого что он убежит, ей будет легче, по крайней мере, она полностью убедится в его трусости. Но он не убежал. Он показал на дверь:

— Я вас прошу выйти вон! Ничтожество! Кто ты есть? Дочь германского пролетария, взятая напрокат фон Штейцем. У меня дядя директор концерна. Надеюсь, ты об этом знаешь? И я защищаю этот концерн, и я сражаюсь за то, чтобы это предприятие поглотило другие предприятия и на Востоке и на Западе. И оно будет процветать, пока управляет Германией Адольф Гитлер. Именем фюрера — выйти вон! — Лемке потряс кулаками. — Напрокат взятая, вон отсюда!

У Марты потемнело в глазах. Она еле нашла дверь. Земля была неровной, под ноги то и дело попадались воронки, рытвины. Она спотыкалась, падала, поднималась и вновь шла. Чьи-то руки подхватили ее, усадили на сухую, нагретую солнцем землю. Она сразу поняла, что перед нею стоит Пауль, рядовой Пауль, ее брат.

— Что с тобой, Марта?

— Он меня выгнал…

— Кто?

— Лемке, племянник директора концерна.

— А-а, — Пауль тихонько засмеялся.

— Он говорит: ты дочь пролетария, взятая напрокат фон Штейцем…

Пауль опять засмеялся.

— Хочешь посмотреть мою могилу? — Он согнулся, с трудом протиснулся в бетонное гнездо и оттуда крикнул: — Директор Лемке постарался, гробик отлил прочный!

Что-то вдруг обвалилось, грохнуло — раз, второй, третий… Потом утихло. Зибель высунул голову из гнезда: курилась обугленная земля, легкий дымок полз по лицу навзничь упавшей Марты и оседал на лужицу крови.

Лемке кричал со стороны ротного бункера:

— Зибель, они начали пристрелку! Слышишь, Зибель, теперь тишине капут!

Пауль подполз к Марте, припал к изуродованному телу сестры. Ему было очень жаль Марточку: она многого не понимала, да и не могла понять, живя с завязанными глазами…

2

Пришла директива Гитлера. Енеке приказал шифровальщику раскодировать, немедленно, тут же, не выходя из бункера. «Видимо, это весьма важное и весьма секретное указание, — предположил генерал, — и, может быть, о нем никто не должен знать, кроме меня».

Гитлер предписывал:

«Обязываю вас от своего личного имени поставить войска в известность о том, что мы ни при каких случаях не будем принимать попыток эвакуировать наши части из крепости «Крым».

Вы обязаны проявить максимальную строгость и требовательность к местным жителям Севастополя, с тем чтобы каждый из них, от мала до велика, был привлечен на строительство оборонительных сооружений, на подсобные работы. Разрушенные укрепления в ходе боев должны немедленно восстанавливаться.

Я и немецкий народ гордимся вашим личным мужеством, боевым опытом и высоким талантом инженера-фортификатора, и мы непоколебимо верим, что доблестные войска крепости «Крым» с честью выдержат осаду русских армий.

История поставила перед нами великую задачу — вырвать у врага нужное нам время для организации мощного и окончательного контрудара! Время — победа!»

Основной гвоздь телеграммы Енеке уловил в первом предложении. Напоминание о мобилизации всех жителей Севастополя — дело обычное, он, Енеке, сам такое распоряжение отдал, отдал сразу же, как только русские пересекли пролив и высадились на Керченском полуострове…

«Я и немецкий народ гордимся вашим личным мужеством…» — и эта фраза не вызвала у Енеке особых эмоций, не вызвала потому, что она с момента волжского «котла» стала дежурной в директивах и распоряжениях Гитлера командующим армиями, попадающими на грань катастрофы. А вот первая фраза… «Мой фюрер, — рассудил Енеке, — но почему лично от своего имени? Значит, я не могу сказать войскам, что это вы приказали, что это ваша воля, ваше указание?» Десятки вопросов возникали, а ответ напрашивался один: Гитлер решил всю ответственность за судьбу армии, за жизнь многих тысяч немецких солдат возложить на голову Енеке. Он понимал, что это значит — в случае гибели армии Гитлер останется в стороне, сухим выйдет из этой истории.

Ему стало страшно за такое течение мыслей, он вдруг почувствовал себя так, словно кто-то подслушал эти мысли. Но Енеке мог быстро подавлять в себе всякие сомнения в правильности полученного приказа.

— Подшить в дело, — сказал он шифровальщику своим обычным твердым голосом.

Шифровальщик показал на гриф телеграммы: