Тринадцать осколков

— Егорка, пацан, видать, с морской закалкой. Я его вчера запер в подвале, а он, чертенок, оказался на передовой. Чего ты на него шумишь, малыш уже обстрелянный.

— «Обстрелянный», — повторяет Егор. — Надо отвести к Шатрову, он устроит его в тылах, а здесь ребенку не место.

Окружаем гитлеровца. Он отчаянно моргает, словно еще не веря, что попал в плен. Захар приказывает Мухину отправить пленного на КП роты.

— Зачем? Шлепнем его здесь, и пусть себе отдыхает в Крыму, — предлагает Чупрахин, тыча стволом автомата в живот немцу.

Фашист прячется за Шапкина.

— Понимает, кто здесь старший, — удивляется Иван. — Вот сейчас как трахну по твоей чугунной башке, красной юшкой умоешься!

— Убери оружие, он пленный, — останавливает Захар Чупрахина, — отвоевался. Ведите, Мухин.

— Погоди, товарищ командир, — просит Кувалдин.

На лице у Егора вздуваются желваки, глаза темнеют, округляются. Вот такое лицо было у него, когда мы прыгали с сейнера в воду.

— Дай солдатской душе потолковать. Пачкаться его грязной кровью не будем, противно. А вот потолковать охота. Студент, ты по-ихнему, кажется, можешь говорить? — Кувалдин поворачивается ко мне. — Можешь?

— Мы-мы-ммогу.

— А ты говори нараспев, — советует Чупрахин. — Спроси у него, почему он полез на нас.

— Правильно, — поддерживает Егор. — Попытай, много их тут в Крыму-то?

Стараюсь заговорить, но у меня получается сплошное заикание. Чупрахин злится:

— Вот дурья башка, тебе советуют: пой, пой, нараспев говори. А то я с ним сам, он поймет меня на всех языках!

— Ска-жи, м-мно-но-го ва-ас в Крым-му-у? — пою по-немецки.

— Чуйт-чуйт, софсем чуйт…

— Слышите? — сверкает глазами Чупрахин. — Заговорил по-русски. Тогда слушай, фриц, что я спрошу.

— Мы ни фриц, ни, ни…

— Не возражай, когда с тобой говорит Ванька Чупрахин. Это я Ванька Чупрахин. Понял? А вот это — Егор Кувалдин. Это — Мухин. А вот этот — Кирилл Беленький. Вот, значит, мы тут промеж себя такое дело порешили: отучить вас, колбасников, в чужие хаты факелами швыряться. Осилим эту задачку, а?

— О-о! Да, да! Гитлеру капут, рус большой медведь.

— Ах ты гадина, медведем обзываешь! — Чупрахин замахивается на гитлеровца. — Я твой танк спалил и твоего Гитлера прикончу!..

— Не смей! — останавливает его Шапкин. — Мухин, отведите пленного к командиру роты и сдайте его под расписку. Выполняйте. И мальчишку захватите с собой…

— Эх ты, Чупрахин, испортил все, — вздыхает Егор и садится на свое прежнее место.

— «Испортил», — отзывается Иван. — Как тут можно удержаться, когда перед глазами такой экспонат. На кой черт Мухин привел его сюда? Они нашего брата под расписку не сдают. А тут, видите ли, сдайте под расписку. Как это, по-твоему, Кирилка, хорошо? Молчишь? Значит, нехорошо?

— Злой ты человек, — замечает Шапкин, помогая Кириллу зарядить трофейный автомат. — Этого пленного допросят в штабе, возможно, он сообщит важные сведения. Понимать надо!

— Злость на врага человеку не помеха. Правду говорю, Егор? — роясь в вещевом мешке, парирует Иван.

Кувалдин молчит. О чем он думает? Подхожу к нему. Вчера узнал от политрука, что Аннушка выплыла на берег, сейчас находится на КП дивизии. Сообщить об этом?

— Слышал, Аннушка спаслась? Герой, а? — стараюсь ободрить Егора.

Кувалдин ничего не разобрал.

— Ты что промычал? — наконец говорит он. — А ну пропой, слышишь, пой!..

— А-анну-уш-шка-а на-а-а ка-а-пэ-э…

— Врешь, все успокаиваешь…

— Ки-ке-кляну-усь.

Кувалдин хватает за плечи, трясет. И начинает смеяться, смеется долго, заразительно. Потом вдруг говорит:

— А знаешь, Николай, ты уже годишься в подносчики патронов. Хорошо сегодня дрался… Значит, Аннушка жива. Ты не смотри так! — прикрикивает он и переходит на шепот: — Тебе откроюсь, знаешь, что для меня Анна?

И, сбив шапку на затылок, мечтательно рассказывает, как познакомился с Аннушкой, переписывался с ней. Перед войной на одном занятии Егор сильно ушиб ногу. Его положили в госпиталь. Полк ушел на фронт, а он, разыскав Сергеенко в Ростове, где она училась на курсах радистов, вместе с ней попал на формировочный пункт. Рассказывает неумело, сбивчиво и неожиданно заключает:

— Аннушка — моя жена.

— Чи-чи-что?

— Хватит, сказал — больше ни слова!

Вздохнув, принимает прежнюю позу. Ослышался или действительно он сказал: Аннушка его жена? Лучше бы этого не слышать.

А Егор говорит о другом:

— Тишина какая! Будто и не было боя… Окопается на ак-манайских позициях, тогда придется лишнюю кровь проливать. Сидеть нам тут не дело.

Опять он свое. Куда пойдешь, когда так контратакует.

— Немцы, они хитрые, у них боевого опыта больше, — словно отвечая на мои мысли, продолжает Кувалдин. — Частью сил контратакуют, а остальные отводят на более выгодные рубежи.

Шапкин тихонько останавливается за спиной у Егора. Вытянув шею, настораживается, замечает мой взгляд, произносит:

— Гений! Талант! Эх, Кувалдин, шел бы ты помощником к командующему фронтом. Болтаешь тут всякую глупость… Собирайся, пойдешь за ужином.