Тринадцать осколков

— Запах приятный.

— Ангельский напиток! — хвалит Чупрахин. — От всех хвороб микстура, примешь сто граммов — и чувствуешь себя Ильей Муромцем.

— Пробовал? — интересуется Кувалдин.

— Воздержался.

— Почему?

— Забыл.

— Хорошо сделал, что забыл. — И Егор выливает коньяк на землю. Чупрахин некоторое время молча смотрит на желтоватую лужицу, потом на Кувалдина.

— Это как же понимать? Товарищ командир? — ледяным голосом спрашивает Иван.

Кувалдин стоит перед нами, высокий, с широкой грудью, с опущенными по швам руками.

— Запрещаю! Отравиться можно. По местам!

Закурив, Егор смотрит в сторону противника. Впереди слегка всхолмленная местность, припудренная легким снежком. В утренних лучах солнца искрится земля. Я никогда не был в Крыму. Вспоминаются рассказы об этом благодатном крае, уроки географии, мечта побывать на Южном побережье. Мысли прерывает Кувалдин:

— Нехорошо получилось. — Он курит, опершись локтем о бруствер окопа, ушанка сбита на затылок, взгляд задумчив.

— Что нехорошо?

Кувалдин гасит папиросу, отбрасывает окурок в сторону.

— Ты вот скажи мне, — оживляется он, — много видел пленных? Отпрянул фашист, поэтому мы так быстро проскочили эти сто километров. Проскочить-то проскочили, а хребет фашисту не сломали. Главное в бою — сломать противнику хребет, а потом бери его — не уйдет. Нынче война не та, что раньше… Раньше пространство брали, города завоевывали, а теперь надо живую силу брать. А у нас получилось не так, не так. — И признается мне: — Это не мои слова. Когда я был в штабе, Шатров так говорил комдиву. И полковник Хижняков соглашался с ним.

— Он же полковник. А мы — маленькие люди.

В воздухе появляются немецкие самолеты. Они идут друг за другом длинной вереницей, словно нанизанные на шпагат.

— В укрытие! — командует Егор и бросает мне: — Маленькие люди тоже зрячие.

Бомбы падают между первой и второй траншеями. Комья земли густым дождем накрывают окопы. Отряхиваемся и смотрим вслед уходящим бомбардировщикам. Стрекочут пулеметы, рвут воздух ружейные выстрелы, серыми кляксами вырастают на небе разрывы зенитных снарядов. Чупрахин таращит глаза на тающие в воздухе точки немецких бомбардировщиков и кроет наших зенитчиков:

— Фронтовой паек жрут, а как стреляют! Руки отбил бы за такую работу. Ну мыслимо ли столько сжечь снарядов и ни одного не сбить! Лоботрясы! Кашу съели, сто граммов выпили, а на порядочную стрельбу, видите ли, у них умения нет.

— «Ястребки» наши! — кричит Мухин.

Вспыхивает воздушный бой. Он длится не более трех минут. А когда сбитый вражеский бомбардировщик падает в море, Иван потрясает автоматом:

— Молодцы, свалили одного чижика-пыжика!

Чупрахин долго не может уняться.

— Хватит, разошелся! — стаскивает его с бруствера Кувалдин. — Подправь окоп. И ты без дела не стой, — обращается он ко мне, — займись нишей для боеприпасов.

Повесив автомат на грудь, Егор уходит по траншее на левый фланг взвода. Чупрахин бросает ему вслед:

— Круто Егорка берет! Но ничего, он парень, видать, с искрой в голове.

— Командир, — говорю я, вынимая из чехла саперную лопату.

— Коньяк загубил, а так, что же, солидный командир. — Чупрахин, поплевав на ладони, приступает к делу. — Люблю ковырять землю. И откуда у меня такой талант — сам не знаю.

Возвращается Беленький. Он разглядывает нас так, будто мы вернулись из преисподней.

— Целы? А бомбы? — не говорит, а ловит воздух. — А там угодило в тылы.

— Врешь! Убитые есть? — подбегает к нему Мухин.

— Не рассмотрел… Из санроты прямо сюда. И зачем так близко к передовой расположили медиков?

Вижу, вприпрыжку бежит Егор.

— Ты правду говорил: выплыла она. Смотри тут. Правдину звонил, он разрешил на часок. К ней бегу.

И, не задерживаясь, бросается назад.

— Что это с ним? Никак, немецкого генерала шлепнули? — глядя ему вслед, спрашивает Чупрахин.

— Похоже на то, — отзывается Мухин со своего места.

— Это он побежал к знакомой девушке, — поясняю ребятам.

— К бабе, и так бегать? — удивляется Чупрахин.

— Смотри, сам не так побежишь! — замечаю Ивану.

— Чупрахин ни за одной юбкой пока не бегал, — расправил плечи Иван. — Амуры за сто верст обхожу, потому как знаю, что в этой груди стопроцентная нелюдимость сидит к ихнему полу. Я к нежностям не расположен. А без нежностей какая же любовь — так, вроде этой обгорелой спички: огня не жди.

— А Машу Крылову сразу приметил, — напоминаю Ивану о докторе.

— Это хирурга-то? Ничего девушка, только она же врач. Боюсь одного — вдруг меня ранят, и я попаду в ее руки… Спаси меня, боженька, от вражеской пули и осколка, — дурашливо крестится Иван.

Вкладываю лопату в чехол. Отчетливо представляю Аннушку, ее встречу с Кувалдиным. Какая-то чертовщинка волнует сердце, волнует и щемит. На минуту перестаю замечать все, что окружает меня, вижу только одно лицо Аннушки с большими глазами, в которых сверкают живые звездочки.

…Кувалдин приводит с собой красноармейца с рыжей бородой и такими же рыжими усами, крупным носом и щербатым ртом. Он представляется нам деловито, словно пришел учить нас какому-то важному ремеслу, в котором мы совершенно не разбираемся.