Тринадцать осколков

Делаю шаг вперед. Правдин окидывает меня испытующим взглядом. Видимо, мое телосложение не внушает ему доверия.

— Он по-ихнему говорит. Очень может пригодиться, товарищ политрук, — поясняет Чупрахин. — Пусть идет.

— Я пойду, — поднимается Кувалдин.

— Пишите, — поправляет автомат на груди Мухин.

Дядя Прохор толкает в бок Кирилла, шепчет на ухо:

— Не робей, сынок, отзовись!

Горячая волна срывает с голов шапки.

— По местам!

Пригнувшись, мы разбегаемся по траншее. Артиллерийский обстрел длится несколько часов.

Ночью политрук, собрав нас к себе, рассказывает, как будем готовиться для перехода линии фронта, говорит, что группу возглавит Шапкин.

— Но это не сегодня и не завтра, — поясняет нам Правдин и лощинкой уходит на свой наблюдательный пункт.

9

С левого фланга, где находится Феодосия, доносится гул артиллерийской канонады. Он начался ранним утром, когда еще светились на небе звезды, и продолжается уже больше часа. Когда он прекратится, никто не знает. Одно только понятно — на левом фланге фронта идет бой. То и дело в воздухе появляются фашистские бомбардировщики. Они пролетают неподалеку, разворачиваются и идут в пике, сбрасывая на землю пригоршни черных, каплеобразных бомб, и тотчас за холмами вырастают столбы плотного дыма, который, колыхаясь на ветру, ползет в сторону моря.

С востока из-за облаков выныривают наши истребители. Они идут навстречу ватаге черных коршунов, идут звеньями, по три самолета. Фашисты ломают строй: одни бомбардировщики отваливают влево, другие нахально ползут по прямой, третьи пытаются набрать высоту. Но поздно: истребители вонзаются в строй, прошивают огненными струями размашистые плоскости горбатых, вислобрюхих стервятников. Один, второй, третий, перевалившись на нос, камнем падают вниз, оставляя за собой лохматые хвосты дыма…

К месту воздушного боя спешат тупорылые «мессершмитты». Через минуту в небе образуется клубок гоняющихся друг за другом самолетов. Клубок то надрывно ревет моторами, то вдруг хохочет пулеметными очередями, хохочет взахлеб, изо всех сил.

Воздушные бои скоротечны, они похожи на вспышку бенгальской свечи: загорятся и тут же гаснут, но на небе еще долго виднеются следы инверсий — сложное переплетение кружевных нитей.

А на земле продолжает работать «бог войны». Черт бы побрал этого «бога». Бомбежка — это детская игра в сравнении с длительным артиллерийским обстрелом. Про-бомбят — как гроза грохнет. Не успеешь и оглянуться — опасность миновала, и ты стыдливо улыбаешься, глядя на своего товарища: что там, пустяк, мол, хотя в действительности было все же страшно и ты прижимался к земле, на мгновение, именно на мгновение, забывал, что в землю нельзя так просто вдавиться — она не принимает живых людей.

Артиллерийско-минометный обстрел, да еще длительный, конечно же, не идет ни в какое сравнение со скоротечной бомбежкой. Снаряды свирепо клокочут в воздухе. Им дела нет до того, что ты сидишь в открытой траншее. Они с гулким кряканьем знай себе ложатся и ложатся на землю, все гуще усеивая поле зловещими букетами разрывов. И вот уже вокруг сплошной лес черных, с огненными прожилками сполохов. Не минуту, не две, а иногда несколько часов бушует такой лес. Он не стоит на месте, он движется. Вот, словно подхваченный сатанинской силой ветра, огромный участок разрывов вдруг срывается с места и начинает перемещаться. Иногда ты этого не видишь, но по грохоту взрывов, по тому, как усиливается под тобой дрожь земли, точно определяешь направление огня… Еще одна минута, одно мгновение — и… Что означает это «и», каждый фронтовик знает, но он также знает, что не каждое «и» попадает в окоп или в траншею. И все же после часовой пляски огня и металла, после того как невидимые ручищи взрывов забросают тебя обугленной землей, нельзя сказать, что душа изматывается вконец, но что-то похожее на это происходит с твоими нервами, хотя ты и не признаешься в этом, потому что рядом люди и перед ними ты должен быть человеком.

Нет, длительный артиллерийско-минометный огонь — мерзкая штука!.. Но пока он свирепствует лишь на левом фланге. На нашем участке небольшая перестрелка, к которой мы давно привыкли и воспринимаем ее как обычное, повседневное дело. Дядя Прохор, положив рядом с собой автомат, штопает шинель. Дырочка небольшая, но на видном месте — на плече: это след осколка. Но Забалуев умалчивает об этом. Чупрахин, глядя, как Прохор ловко орудует иголкой, замечает:

— Портным, что ли, работал?

— Нет, не угадал, садовник я. Есть такая станица Ахтанизовская, слышал?..

— Как же, знакомый населенный пункт, — отвечает Иван. — Помнишь, Бурса, у колодца индюка встретили, говорил нам: сколько вас тут иде, а он все пре и пре. Помнишь, на Петра Апостола похожий, с длиннющей белой бородой… Георгиевский крест у него на груди.

— Ну и что? — настораживается Забалуев.

— А то, что индюком он, тот крестоносец, оказался. Шибанули мы фрица, и будь здоров! — Чупрахин надевает каску, поднимается на бруствер. Улегшись поудобнее, он наблюдает, как мечутся за холмами вспышки разрывов. Забалуев дергает его за ногу: