Тринадцать осколков

— Сегодня хотел козлом прыгнуть вот с той верхотуры. Эх-ха, вы же, мальцы, этого не понимаете… О чем это я хотел сказать?.. Да, но прыгать я не буду… Вот что, уважьте мне это заданьице. Прошу вас, уважьте! Промашку не дам.

Чупрахин приподнимается на своем ложе.

— Бурса, что это он? — удивляется Иван. — Молчал-молчал и сказал прямо, как из автомата по фашистам резанул, аж у меня сердце запрыгало от радости. Какой же дурак после того может тебя овцой назвать!.. Да ты, дядя Прохор, настоящий человек!

6

Море дышит ровно и безучастно. Гляжу на дядю Прохора и нахожу в нем что-то схожее с этими вот притихшими, спокойными волнами. Забалуев, опершись локтем о землю, лежит, обращенный лицом ко мне. Сейчас он кажется значительно моложе.

В детстве я слышал от отца сказку, слова которой давно уже выветрились из памяти, остался только образ. Один человек заболел. Врач сказал ему: «Хвороба неизлечима». Человек сразу потерял веру в свое выздоровление и начал быстро чахнуть. Но вот однажды к нему является странник, осмотрел и сказал: «Лечись, болезнь пройдет». Человек не поверил. Тогда странник приходит к нему вновь. «Решайся лечиться, — говорит, — твердо решай». И больной решил. Видимо, это решение было внутренним, глубоким. Наутро соседи не узнали больного: он спокойно работал у себя на огороде, в каждом его движении, в выражении лица отражалась жизнь. И когда сосед спросил его: «Что, брат, с тобой произошло?» — тот ответил: «Я решил». И всякий раз, когда отец заканчивал эту сказку, напоминал мне: «Пока жизнь не знает другого эликсира молодости, кроме решимости. Тот, кто владеет этим качеством, и в семьдесят лет не старик. Вера и решимость — вот человеческая молодость…»

— Дядя Прохор, может быть, передумаете? — который раз спрашиваю.

— Ни в жизнь, — отвечает Забалуев. — Ты не сомневайся. Я все понял. Послушай. — Он подвигается ко мне вплотную. — Значит, сначала идти вот этой лощиной, потом поворачиваю вправо, ползу к проходным воротам. Ложусь тут и жду темноты, а если часовой замешкается, то не дожидаюсь ночи, забрасываю караульное помещение гранатами и кричу, чтобы привлечь на себя охрану… Не-ет, ты не сомневайся, дело это решу исправно…

Мои мысли текут неровно, какими-то скачками. Радуюсь: ожил дядя Прохор, он почти не повторяет свое грустное «Эха-а», — видимо, крепко верит в свои силы, даже ни разу не заикнулся о том, что идет на верную смерть, и в то же время чувствую-какую-то неудовлетворенность собой. Эту раздвоенность замечает и дядя Прохор. Он наклоняется ко мне и исправляет клок волос, выбившийся у меня из-под шапки.

— Мальчонка ты еще… Знаю, что дело нелегкое. Понимаю, на что иду. Но ты не думай об этом, не думай.

Моя голова клонится на грудь Забалуеву. Он прижимает меня к себе, мечтательно говорит:

— Кудрявый… Анка с тебя глаз не сводит. Хорошая она девушка, красивая. Только Егор мог не замечать такую.

— Не надо об этом! — вырываюсь из объятий.

— Ну-ну… Не сердись…

Приближается установленное время. Даже замечаю, как движется часовая стрелка. А волны плещутся по-прежнему спокойно и лениво. Видны лагерь, квадраты колючей проволоки и копошащиеся люди за ней. Сегодня начнут вывозить их из Крыма в Германию. Мы, горсточка обессиленных голодом, но жаждущих вновь возвратиться к своим, должны помочь этим людям вырваться из фашистских лап. А куда? Кругом гитлеровцы. Но земля, земля-то ведь наша! В своем доме — и в плену!

— Успокойся, — вдруг говорит Забалуев. — Я знаю, что тебя тревожит. Напрасно мучаешься, не подведу. Слышишь, я же решил…

Прохор Сидорович снимает шапку и пытается расправить сутулые плечи. Глаза щурятся, наполняясь блеском.

Солдатушки, бравы ребятушки, —

поет он, еле шевеля губами. Голос его дребезжит, но уже не убаюкивает, как прежде.

Кто же ваши деды? —

продолжает он мурлыкать.

Наши деды — славные победы,
Вот кто наши деды!..

Напевает с каким-то упоением, словно почувствовал себя в строю ротных молодцов, лихо шагающих по проселочной дороге.

— Я ведь понимаю тебя, слышишь, Самбуров? — кончив петь, обращается он ко мне. — Совестливый ты человек. Как же, мол, вот я, такой молодой, комсомолец, и вдруг допускаю, чтобы пожилой человек обогнал меня в таком, можно сказать, редкостном деле, Не думай так, войне не конец. Ты еще успеешь словечко сказать, не опоздаешь… Хотя солдату и не положено так рассуждать, боец всегда должен торопиться в бою, иначе крови больше прольешь… А мне что, силы на исходе, ложиться и ждать смерти? На мне же красноармейская форма… И спасибо Чупрахину, хотя он и злой, но рассудил правильно, поддержал мою просьбу. Кажись, пора, давай-ка сюда лимонки.

Он проверяет гранаты, тянется ко мне: