Тринадцать осколков

В одном месте нужно было пересечь улицу. Только я шагнула на тротуар, как чьи-то цепкие руки сзади схватили за плечи. Не закричала, только громко простонала. Раздалось рычание. Меня отпустили, обернулась: пес со злобой рвал гитлеровца. Второй фашист, по-видимому боясь ранить своего напарника, палил из автомата вверх. Воспользовавшись этим, я побежала назад, скрылась за оградой…

Только под утро попала к себе.

Петр Сидорович сразу потащил меня в тайник. Там меня ждали всю ночь и уже думали, что я не вернусь. Я подробно рассказала им о местности, где расположен лагерь, как к нему скрытно подойти. Мария Петровна сказала:

— Вот ты и поведешь людей туда.

И, помолчав немного, она добавила:

— Это приказ командования…

* * *

…Густав всегда приходил ночью. Где он служил и что делал, я до сих пор не знаю, пыталась узнать у Марии, но она или сама как следует не знала или не хотела говорить. Однажды он появился в необычное время — утром.

— Мария? — спросил он. Но Бурова уже ушла на работу.

Густав присел на скамейку и стал наблюдать в окошко, выходящее во двор.

— Передайте ей: из Севастополя приходит группа подрывников, получен приказ в течение пяти дней ликвидировать катакомбы, всех, кто будет взят в плен, отправить в Германию. Пусть торопится с нападением на лагерь, сейчас там охрана ослаблена. Больше ничем помочь не могу.

— Хорошо, передам, — сказала я и тут же спросила его: — Скажите, кто вы есть?

— Солдат, — коротко ответил он.

— Почему же вы помогаете нам, советским людям?

— Потому и помогаю, что солдат, а не фашист. — Он поднялся, прошелся по комнате, вновь сел к окошку, заговорил: — Да, да, товарищ Анья, есть в Германии люди, которые понимают, что Гитлер — это не просто Гитлер, это фокус, в котором отражаются все империалистические силы мира.

Густав говорил не торопясь, но взволнованно. Я слушала его с двойным чувством: передо мной стоял человек в форме лютого врага, и в то же время он произносил слова глубокой правды. Я спросила его:

— С вами что-то случилось?

— Вчера расстреляли моего товарища, — тихо сказал немец. — Рабочий с завода имени Войкова, коммунист, я познакомился с ним еще в сентябре прошлого года. Он служил у нас полотером в комендатуре. Больших трудов стоило мне устроить его к нам…

— Вас подозревают? — прервала я его.

— Пока нет, но оставаться мне в Керчи нельзя. Я отправлюсь в дивизию, туда, в район катакомб.

Он заторопился и уже в дверях снова повторил то, что я должна была передать Марии Петровне. Больше я его не видела.

* * *

…Густав? Не тот ли, который был у нас в катакомбах? Он вел себя странно. Если бы тогда Егор не подошел к нам, Чупрахин расстрелял бы его. Мне хочется сообщить об этом Аннушке, но она спешит закончить свой рассказ:

— Я здесь связана с надежными людьми. Уже начал работать подпольный обком партии. По его приказу мы подготовили нападение на охрану лагеря. Но чтобы все удачно прошло, Мария Петровна говорит, что надо одному человеку проникнуть к фашистам и забросать гранатами караульное помещение. Проникнуть туда может только смелый, надежный человек. А ты, Самбурчик, к тому же знаешь немецкий язык. Тебе легче это сделать.

Аннушка садится на кровать и убежденно говорит:

— Кувалдин мог бы убежать из лагеря. Он сильный. Но не сделает этого один, беспокоится о товарищах. Я знаю его, он такой.

«Да, он такой, — думаю я. — Егор, Егор, она тебя любит…»

— Пошли! — решительно заявляю я. — Пошли. Я проведу тебя к Чупрахину, он ждет нас. Вместе решим, как нам действовать.

…Вот и ущелье. Только что проснулся дядя Прохор, но не кричит, как прежде, а сразу бросается ко мне:

— Браток, матросик-то того… вроде помер.

— Иван! — с тревогой наклоняюсь к Чупрахину.

— Убери руку, — резко отзывается он. — Покойника нашли! Я вас всех, желторотиков, переживу…

— Эха-а-а! — вздыхает Забалуев. — А мне никаких признаков не показывал.

— С мертвыми не разговариваю, — скрипит зубами Иван. — Противно слушать, долбит одно: «Эха-а-а, все пропало! Эха, одна дорога, во сыру землю». Ну и топай по этой дороге, чего других-то тащишь, старый петух!

— Ить какой злой, соленая душа. Не знаешь Прохора, а перчишься. Стрючок ты водяной!

Чупрахин приподнимается, смотрит на Забалуева.

— Бурса, ты кого привел? — спрашивает он.

— Это Аннушка Сергеенко.

— Вижу, а вот этот, согнутый? — показывает на Забалуева.

— Ваня, ты что? Это же Прохор.

— Подойди.

Забалуев наклоняется к Чупрахину. Тот сильно тянет носом:

— Он, а вот слова не его — «стрючок водяной». Да ведь такие слова — лучшее лекарство для меня… Ведь и вправду легче стало, — чуть улыбается он, поворачиваясь к Сергеенко. — Здравствуй, Аня… Где пропадала, рассказывай…

Аннушка коротко повторяет свой рассказ. А когда речь заходит о деле, Чупрахин уже не может сидеть. Он встает на ноги, говорит:

— Дело трудное, но Егорка — наш командир. Понимаешь, Бурса, командир. Надо выручать.

Забалуев кашляет, зажав рот шапкой. Откашлявшись, встает, расправляет плечи: