Тринадцать осколков

— Война, браток, хуже всякой смерти. Против войны надо корень искать… Дурак твой Трофим! Мало ему ста двенадцати лет жизни. А что ж ты-то скажешь, что он скажет? — показывает на Чупрахина. — Что скажет Мухин? Он же еще мальчонка. При таких летах в огне гореть…

Забалуев снимает шапку и, подложив ее под голову, ложится, свернувшись калачиком.

Я уже дважды пытался увидеть Аннушку. Но домик оказывался пустым. Почему-то думается, что Сергеенко в селе, только я вот не могу застать ее на месте, прихожу не в тот час.

— Бурса, ты б сходил к ней. Может быть, про Егорку что узнаешь. Сходи, а? — словно угадав мои мысли, говорит Иван, опершись о локоть. — А хочешь, вместе сходим?

— Куда тебе, лежи…

— А разве я лежу? — Чупрахин разглядывает свою слегка припухшую ногу. — Я просто думаю, как нам перебраться на Большую землю.

Он поднимается и, чуть прихрамывая, делает несколько шагов:

— Видал! На мне все заживает быстро. Железо гнется, моряк — никогда. — Он садится на свое место и повторяет: — Сходи, сходи, что ж без дела время проводить…

Расщелину заполняет мрак. Забалуев уже спит. Но сон у него короток. Вот-вот вскочит и, как всегда, закричит: «Окаянные, перестаньте бомбить!» Я поднимаюсь и осторожно карабкаюсь по скалистой круче. В огромном черном пятне угадывается Керчь, тугой хребет горы Митридат, а правее должен быть поселок. Ноги помимо воли отсчитывают шаги. Из ущелья вслед мне доносится: «Окаянные, перестаньте бомбить!»

Вытаскиваю из-за пазухи пистолет и, крепко сжав его, не иду, а лечу знакомым путем: оврагом, садами…

Вот и домик. Бесшумно, словно тень, приникаю к окошку. Значит, опять никого нет. Но оторваться от стекла не могу, смотрю, смотрю. И вдруг:

— Самбурчик!

Раздайся этот голос среди сотен других голосов, среди громами шума, все равно услышал бы его, опознал, отличил.

— Аннушка!

Распахивается окно. Сергеенко подхватывает меня под мышки, помогает подняться.

— Аннушка! — так много хочется сказать, но мешает проклятый комок, некстати появившийся в горле.

Чувствую под руками пальто, надетое на ней.

— Собралась куда-то?

— Да, — выскальзывает она из рук. — Хорошо, что пришел. Скоро наших должны отправлять в Германию. Надо помочь им бежать из плена. Здесь уже все подготовлено для нападения на лагерь. Требуется один человек, который должен проникнуть в лагерь. Знаю: ты согласишься, ведь там Егорушка…

Ощупью нахожу скамейку, сажусь, говорю:

— Я ничего не понял, рассказывай все по порядку.

Она подходит ко мне и, положив руки на плечи, произносит:

— Слушай, Коля…

— Слушаю, Аня.

5

Рассказ Аннушки

Я сижу одна на кровати. Нога распухла, горит огнем… Ты ушел, куда — я не знала. В квартире такая тишина, что и в могиле-то, пожалуй, бывает не так глухо. Старик, который тебя увел, не появлялся всю ночь. Где-то что-то горело, вспыхивало, освещая временами комнату. У меня повысилась температура. Но сознание было чистым, и я отчетливо понимала свое положение. Больше всего боялась надругательств, думала, вот сейчас ворвутся они и начнется…

Под утро дверь шумно распахнулась, и я увидела на пороге фашиста. Он был с автоматом. Немец молча приблизился и долго смотрел мне в лицо, словно увидел перед собой что-то непостижимое, редкостное.

— Боишься? — наконец спросил он на ломаном русском языке. Я отрицательно покачала головой. Он усмехнулся: — Вот как! Молодец! — И вдруг, посмотрев по сторонам, торопливо заговорил: — Мария, Мария… Где она? — Это он про хозяйку нашу.

— Не знаю…

— А ты кто? Сестра? Я Густав Крайцер, скажите Марии, что место прежнее, завтра в час ночи жду ее.

На улице послышались выстрелы, и немец поспешил за дверь. Это было для меня как сон. Попробовала подняться, осмотреть квартиру. Пересиливая боль, сделала несколько шагов, и тут вошел он, наш знакомый старик. Он помог мне снова лечь в постель. Укрыл меня одеялом, сказал:

— Твоих товарищей проводил в катакомбы, они теперь в безопасности.

Потом он осмотрел мою ногу.

— А ну, потерпи-ка, — старик сильно дернул за ступню, боль пронизала все тело. Погодя немного я почувствовала облегчение. Рассказала старику о солдате…

— В этой войне все может случиться, так что не удивляйтесь, дочка. Как вас зовут? — спросил он.

Я ответила. Старик, о чем-то подумав, произнес:

— Густав… Значит, он здесь. Это неплохо, неплохо.

Он вышел из комнаты. В коридоре кого-то позвал:

— Заходи, есть приятные новости.

Вместе со стариком вошла маленькая женщина. Она выглядела так молодо, что сразу трудно было определить, сколько ей лет. Знакомясь со мной, она певучим голосом сказала:

— Мария Петровна, а это мой отец, Петр Сидорович.

Она поведала мне о первой оккупации гитлеровцами Керчи, о расстрелах в Багеровом рву. Ее дважды арестовывали, однако Густав выручал.

— А кто он? — спросила я.

— Вот поживешь с нами, узнаешь сама, — ответила Мария Петровна.

Остаток ночи и весь следующий день прошел спокойно. Я лежала на кровати. Старик хлопотал по дому. Марии не было. Она пришла вечером. Мы поужинали и легли спать: Мария Петровна со мной на кровати, а Петр Сидорович в сенцах на диванчике.

— Как у тебя с ногой? — спросила Мария.