Тринадцатая гостья

Кто такая? Почему я ее не знаю? Главное, это женщина. В последние два-три года я не доверяю мужчинам. Я боюсь мужчин. Я ненавижу мужчин! И у меня на это, как говорится в одной дурацкой песенке, тысяча причин. Вернее, одна: смертельный страх. Мужчина по имени Тони, вернее, мальчишка по имени Тони, виновен в том, что я теперь — здесь. Не в Москве, в комфортабельной квартире на Цветном бульваре, рядом с любящими меня родителями, а в глухой болгарской деревне, где единственными близкими мне существами являются собака Тайсон, козы да несколько кур-несушек. И у меня часто нет денег на самое необходимое. Я давно уже покупаю себе вещи «вторая рука» — то есть секонд-хенд — и ем то, на что мне удается обменять молоко, яйца плюс то, что вырастает на моем большом запущенном (мой первый крестьянский опыт был не совсем удачным) огороде. Сто левов (пятьдесят евро) мне платит женщина по имени Нуртен — жена самого зажиточного крестьянина Страхилицы Эмина. Я помогаю ей по хозяйству. Иногда она дает мне мясо, мед, брынзу. Однажды она связала и подарила мне теплые цветные терлицы[2].

Я живу в Страхилице уже около двух лет. Стала привыкать к туркам и их образу жизни. Каких только имен я тут не услышала — некоторые просто невозможно запомнить, они ни с чем не ассоциируются.

И вдруг — Софи Бехер. Кто такая? Почему не знаю?

Но что эта женщина не имеет никакого отношения к моей варненской истории — это точно. В семье, в которой я оказалась, промышляют белыми русскими женщинами. Русскими. Такими, как я.

Я взяла в руки конверт. Поднесла его к носу и вдохнула запах. Он пах дождем, этот волшебный немецкий конверт. Что в нем? Очередное приглашение в новую жизнь, где эту самую жизнь у меня вновь попытаются отнять? Если в Варне у меня собирались сначала выдернуть золотые коронки (которых у меня, к счастью, не оказалось), потом — удалить внутренние органы, а «чехол» моей неудавшейся жизни — мое пустое, ничего не стоящее в смысле трансплантации тело, — выбросить на помойку, на съедение диким собакам, то что предлагается мне на этот раз, да еще и в далеком и неизвестном мне Munchen?

Я не успела вскрыть конверт, потому что услышала за окном радостный вопль:

— Ната!

Это была Нежмие. Я распахнула дверь, впустила ее, мокрую, с горящими глазами в теплую кухню, и мы обнялись. Вернее, обнимала только я, потому что ее руки были заняты, они обнимали нечто плоское, круглое — тарелку в полстены?!

Она осторожно положила это плоское и круглое, завернутое в несколько слоев испанской газеты, на стол и счастливо вздохнула:

— Вот!

Это была красивейшая из всех настенных тарелок, которые мне только пришлось увидеть (турецкие, в Стамбуле, расписанные всеми оттенками голубого, синего и оранжевого — не в счет, как и португальские, разукрашенные гигантскими земляничинами и лимонами): белая с перламутром, с терракотово-красными цветами и бежевыми диковинными растениями, плюс темно-синие, для контраста, вкрапления. Словно художник рисовал свой сон, свою душевную цветовую гамму. В моей убогой кухне словно поселилась частичка Андалусии: Нежмие высыпала на стол гость крупных океанских ракушек, выложила две белые, украшенные рисунком, состоявшим сплошь из незрелых олив, скатерти. А если, подумалось мне, вспомнить о пахнущем дождем голубом конверте из Munchen, тогда и вовсе жить можно! Пусть — без Москвы, без моей уютной комнаты в родительской квартире на Цветном бульваре, без всего того, милого сердцу и глупого, что и составляло, по сути, мою молодую отчаянную жизнь.

Я предложила Нежмие кофе, она отказалась, сказала, что дома ее ждут, ей еще надо мыть детей, укладывать их спать. Я видела, как была она счастлива своей встречей с семьей, как знала и то, насколько хрупка ее семейная жизнь.

— Смотри, — тоненькая, на вид весившая килограммов пятьдесят, сильно загорелая и жилистая Нежмие (ее выкрашенные хной темно-медные кудрявые волосы были заколоты на затылке), в джинсах и синей куртке, похлопала себя по плоскому животу: — Шишка!

Значит, большой живот, растолстела. Я засмеялась. А она быстро, проглатывая слова, заговорила о том, что ради экономии она покупала в огромных супермаркетах Божужоса только дешевые печенья, упаковки кексов-магдаленок (двадцать штук — одно евро с мелочью), только ими и питалась и растолстела вот…

Я даже не успела показать ей конверт (а она и не заметила его), как она уже ушла. Упорхнула — в дождь, в темень. Она храбрая, эта Нежмие, ничего не боится: ни темноты, ни тирана-мужа, распускающего руки, ни холода, ни тяжелой или грязной работы, ни новых стран, пугающих других людей своей неизвестностью, незнанием языков, отсутствием знакомых. Она — как птица, готовая выпорхнуть в любую сторону, подняться до небес и смело лететь навстречу неизвестности — только бы подальше от нищеты, от унижений…