Тринадцатая пуля

Актер еще трепал вслух всю эту псевдопоэтическую галиматью, когда я правым ухом уловил восторженный голос:

– Надсон… О Надсон, Надсон… На-а-ад… со-о-н!..

Скосив глаза, я разглядел рыжую носатую старуху в бриллиантах, которая, театрально заламывая руки, с обожанием взирала на декламатора.

– Нансен? Это, который Нансен?.. – деловито осведомилась ее соседка, бойкая смазливая толстушка. – Ах, знаю, знаю! Нансен! Фритьоф Нансен, он еще на Северном полюсе собаку ел. Фу, какая гадость! Вот не знала, что он стихами баловался!..

– Да не Нансен, а Надсон! Поэт Серебряного века, дура! – со злобой прошипела бриллиантовая старушенция.

– Сама ты дура! Подумаешь, Надсон! Очень мне надо помнить какого-то еврея!

– И вовсе это никакой не Надсон, – глодая баранью кость, сказал бритоголовый бравый полковник, – это он сам, знаю из достоверных источников, он сам, на даче у себя, в Кучино… Да, на даче! А дача у него там, закачаешься, знаю из достоверных источников! Шесть этажей! Четыре этажа вверх, два – вниз. Фонтан во дворе! И всюду роскошь! Лежал он как-то в гамаке после скотски сытного обеда, пожрать он любит, знаю из достоверных источников, и так, от лени, от нечего делать, взял, да и сочинил всю эту муру. И читает нам сейчас трагическим голосом, прямо Шекспир какой-то! Тьфу! А записывал эту свою муру он под патефон… а патефон у него, знаете, коллекционный, трофейный, немецкий, говорят, взятый нашими солдатами в конце войны из ихней рейхсканцелярии. Под этот, значит, патефон, там, в рейхсканцелярии в мае сорок пятого пьяный Геринг с трезвым Риббентропом отчебучивал «танец с саблями», это точно! – знаю из достоверных источников! А теперь вражеский патефон этот дурак заводит у себя на даче. И знаете, что он любит больше всего? У самова-а-а-р-а-а я и мо-о-о-я-я Ма-а-а-ша-а-а… – последние слова, дирижируя бараньей костью, лысый милитарист громко прогнусавил ненатуральным, на редкость противным, голосом, заговорщицки подмигивая и явно нарываясь на скандал.

На него злобно зашикали, а чтец, скосив на полковника налитые гневом глаза, мужественно продолжал басить:

Заря упала за холмами.

Тоскуя в небе голубом,

Луна печальными лучами

Ласкает Землю перед сном.

Я душу рву в смертельной муке,

А ты опять зовешь меня,

Ко мне протягиваешь руки,

Во всех грехах меня виня.

Старуха все это время продолжала молитвенно заламывать руки. Только сейчас я по-настоящему рассмотрел ее огромный нос. По правде сказать, с такими носами мне еще не доводилось встречаться.

Сейчас такие носы не носят.