Тринадцатый апостол

Маяковский любил многие стихи Пастернака. Часто читал другим или бубнил про себя. Да и Б.Л., думаю, продолжал ценить Вл. Вл., даже предавая его. Пастернак был уязвлен фарсом, разыгранным Сталиным: короновал первым поэтом страны и в одночасье вместо него возвел на трон мертвого Маяковского, несмотря на лобызания Пастернака, обошел его орденом и сталинским лауреатством. А Маяковского – фактически своего врага – возвеличил. Пастернак извелся, завидуя славе Маяковского. Пастернак, конечно, не был Сальери, как и Маяковский не был Моцартом. Б.Л. лишь полагал, что он такой же гений, как Маяковский, а Сталин, понимая это, по какой-то неведомой причине отстранил Пастернака от себя. Нет, нет, Пастернак не подмешивал яду в бокал вина Маяковскому, как Сальери Моцарту, но своими уколами, своим пренебрежением к подвижничеству своего недавнего друга, своим нежеланием защитить оклеветанного, своим унижающим «друга» поведением подыгрывал тем, кто готовил расправу над Маяковским. Б.Л. не подозревал, что охлаждение к нему со стороны иезуита Сталина было цветочками государственного отлучения, что ягодки его беды были еще впереди. Вскоре после предательства Пастернаком Маяковского (1957) разразилась гроза над самим Б.Л. За публикацию на Западе романа «Доктор Живаго» и за присуждение за роман Нобелевской премии Б.Л. исключили из Союза писателей, заставили отказаться от «Нобелевки» и собирались с позором выдворить из России. Механизм манипуляции общественным сознанием с помощью СМИ, явных и тайных циркулярных инструкций сработал безотказно: «общественность» отвернулась от Пастернака. С ним, как с прокаженным, избегали общения иные из его «близких» друзей-писателей. Кампания клеветы, очернительства ускорила смерть Пастернака. Он умер в 1960 г., так и не прощенный властью.

Невозможно в данном параграфе, построенном как ответ Д. Быкову, рассказать (безотносительно к теме соперничества) о Пастернаке – поэте скромной, тихой русской природы, о его боготворении русской женщины. Но мне хотелось бы напомнить читателю его чудесные строки.

А я пред чудом женских рук,
Спины, и плеч, и шеи
И так с привязанностью слуг
Весь век благоговею.

«Объяснение», 1947

Увы, любовь! Да, это надо высказать!
Чем заменить тебя? Жирами? Бромом?
Как конский глаз, с подушек, жаркий, искоса
Гляжу, страшась бессоницы огромной.

«Мне в сумерки ты всё – пансионеркою.», 1919

Любить иных – тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен

«Любить иных – тяжелый крест.», 1931

Как будто бы железом,
Обмакнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

«Свидание», 1949

Когда еще звезды так низко росли
И полночь в бурьян окунало,
Пылал и пугался намокший муслин,
Льнул, жался и жаждал финала?

«Степь», 1917

Сам Пастернак легко и беспечно скинул со сковороды все пережаренные обвинения в соперничестве в стихотворении «Правда» в 1941 г.:

Ни с кем соперничества нет.
У нас не поединок.
Полмиру затмевает свет
Несметный вихрь песчинок.

Человеческая история обоих поэтов не дает нам покоя, вновь и вновь хочет своего оправдания. Историческая реконструкция пути и замыслов поэтов, балансирующая на грани правды и неправды, и «влезание в чужую шкуру» оправданы. Где взять другую точку опоры? Благо, удается иногда переживать великие моменты сочувствия. Можно «выстроить» картину историй, а можно промолчать. Я не сдержался. И ответил Дмитрию Быкову. По-барски тасовать «живые души» я не научен. А противостоять чужестранному раскладу научен. Если бы Дмитрий Быков обладал способностью «влезания в чужую шкуру» и попробовал бы примерить на себя жизнь Христа, то, возможно, он смог бы определить самолично – что в его книге от лукавого, – и понять, что бедные канарейки, которых пожалел Быков и которым Маяковский хотел свернуть головы, действительно не при чем.

Перед нами «творящие» рукописи великих поэтов – Маяковского и Пастернака, подтверждающие соперничество и влюбленность друг в друга, – казалось бы, непререкаемые свидетельства их мыслей и поступков. Но у поэтов есть и свои оправдания, своя правда и тайна, парящая над строками и не подвластная, в конце концов, ни времени, ни тем более нашему суду.

Раздел второй Полифонические поэмы