Тринадцатый двор

— Мне гармонь милее, — огрызнулся Иван Данилович, — намекая на то, что пора бы Гамаюну определиться, отпустить его или взяв новое такси, поехать вместе с ним в подвал.

— У гармошки нет полутонов, звучит уныло, — интонацией, просящей немного подождать, откликнулся Геннадий. — Аккордеон, баян, — совсем другое дело.

— А чем баян от аккордеона отличается? — согласился подождать Грешнов.

Гамаюн стал объяснять:

— Когда мне этот вопрос задавали молодые красивые девушки, я усаживал их на колени спиной к себе, и объяснял тактильно, то есть на пальцах. Бай, говорил я, с восточного языка переводится как «мужчина». Баян — как «женщина». И выражение «Бай играет на баяне» на востоке имеет свой определенный смысл. А если серьёзно, то баян от аккордеона отличается своей правой стороной. Левая — басы, они одинаковые, а правая — у баяна кнопки, а у аккордеона — клавиши, как у фортепиано. Ой! Осторожно, не раздави жучка! Мир мал и хрупок, надо его беречь. Это понимание приходит с возрастом. А когда мне было столько лет, сколько себе, я насекомых топтал сотнями, самоутверждался. Мир казался огромным и был настроен враждебно, отовсюду я ждал опасности. А сейчас мир стал для меня крохотным, беззащитным, трясусь за каждого муравья. Знаешь, как я со своей познакомился? Она в вопросе знакомства продемонстрировала высший пилотаж и верх изобретательности. Я сидел один в пустом театральном зале, ждал прогона спектакля. Вошла она, подошла и села рядом со мной. В зале без малого семьсот мест, все свободны. А она села рядом с незнакомым мужчиной, да сделала это так, что наблюдавший со стороны и носа бы не подточил. То есть, никоим образом не скомпрометировала себя. Это, брат, мастерство врождённое. Я бы на её месте никогда бы не осмелился к такому напыщенному снобу, каким был я тогда, подойти. Я тогда много о себе понимал. Ну, как же, только что в Союз писателей приняли, новая книга вышла, во всех газетах обо мне писали, хвалили. И я себя соответственно нёс. «Хранитель духовности, источник родникового языка». Одним словом, бриллиант в дорогой оправе, рыба-кит. А она — маленький человек, представитель второй древнейшей. Рачок-креветка, журналисточка, привыкшая только чужие мысли записывать, да и те искажать по своему неразумию. Никогда в её голове ни одной своей мысли не было. А сейчас оплодотворилась моими идеями свободы и демократии, — заважничала, стал я для неё ретроградом. Не замечает меня. Вот почему всегда так бывает? Эх, беда-беда, одни только беды.

— Будут и победы.

— Победа! — подхватил Гамаюн. — Точно! Это то, что бывает после беды? Так?

— Да.

— Очень я переживаю, что российская словесность в угнетении пребывает. Но верю, она еще поднимет знамя над головой. И все эти факиры шариковых ручек, обманщики с гусиным пером в павлиньем заду, вся эта нечисть, враги мои, — сгинут. Они всё врут! О них никто не вспомнит!

Гамаюн допил вино и выбросил пустую бутылку в окно. Сначала бросил, а затем выглянул посмотреть, не упадет ли она кому-нибудь на голову.

Когда пустая бутылка благополучно разбилась об асфальт, он не успокоился, а наоборот, взбесился. Стал кричать на весь подъезд:

— О, горе мне, горе! Делаю не то доброе, что хочу, а то злое, что ненавижу!

Дверь, обтянутая дерматином, приоткрылась, и из недр квартиры донёсся властный женский голос:

— Пьянь проклятая, живо домой!

Даже не сказав «прощай», самолётной тенью промелькнув вверх по ступеням лестницы и протиснувшись в узкую щель Геннадий исчез. Перед тем как дверь захлопнулась и в подъезде стало тихо, Гамаюн голосом счастливого человека, добившегося своего, успел сказать:

— Узкими вратами-с.

— Бай играет на баяне, — выругался Иван Данилович и пошёл прочь из подъезда.

2

Грешнов вышел из подъезда и невольно заинтересовался сценой, происходящей прямо перед ним. Ничего подобного он не видел, разве что в плохих фильмах.

Шеренга неказистых, пёстро одетых девушек, отдалённо напоминавших холеных киношных проституток и мужчина-сутенёр.

В шеренге среди девушек стояла журналистка Татьяна Будильник.

Три года назад, ещё до службы в армии к нему обратились друзья из специализированного института искусств, просили помешать готовящемуся злодеянию. Проректор института, женщина маленького роста по фамилии Скудина, намеревалась выгнать с последнего курса двухметрового красавца, президентского стипендиата, слепого музыканта Архипа Алексеева. И не просто выгнать, Скудина готовила его перевод на фабрику для инвалидов, собирающих выключатели. И всё из-за того, что студент на неделю задержался у отца и не вовремя вернулся в институт с каникул.