Тринадцатый двор

Никандр пробовал свои силы работая «швейцаром» у дверей ресторана «Корабль», и, несмотря на то, что был он переодет в пирата, не узнать его было невозможно. Но Иван Данилович не стал ловить брата на неискренности, согласно закивал головой.

На том же таксомоторе поехали к Гамаюну, точнее, к его жене. Проживала супруга Геннадия за железной дорогой, во дворе, похожем на средневековую крепость. Дома с высокими арками в ночи выглядели жутковато.

— С тобой, трезвым, может ещё и смилуется, — говорил Гамаюн, — а одного, пьяного, не пустит ни за что.

— Поедете в подвал ночевать, — утешал Ваня. — Там все условия.

— Всенепременно. Мечтаю об этом. И моя совесть будет чиста.

Однако, как только подъехали к дому, Геннадий машину отпустил. Видимо, знал, что исход будет положительным, но штурм крепости может затянуться. Как в таком случае будет до подвала добираться Иван Данилович, его не волновало.

Предчувствия Гамаюна не обманули. Прошло полчаса, а он всё скребся в закрытую дверь и, обращаясь к жене, не пускавшей в квартиру, интимно шептал:

— Красавица, волшебница, сладкая моя девочка. Вспомни, какой ты была. Невозможно было мимо пройти, чтобы хоть мельком, украдкой да не взглянуть на тебя. Ты всегда была величественна. Одевалась с безупречным вкусом. В тебе была тайна! Да-да, неразгаданная тайна, она с тобой до сих пор. Я столько лет пытаюсь тебя понять, но так и не приблизился к разгадке. Таких женщин, как ты — нет. Ты ослепляешь. Ты — солнце на моём сером небосклоне. Видя твою красоту, улыбаются хмурые и смеются весёлые люди. Осмелюсь ли, недостойный, поднять глаза, взглянуть на тебя? Слов не нахожу, чтобы передать, что ты за женщина. Ты могла бы сделать счастливым любого смертного. И тот факт, что в моей жалкой биографии ты оставила свой сияющий след, даёт мне право надеяться, что и я не так плох. Не самый последний из живущих на земле. Уж если такая женщина удостоила меня своим вниманием, значит, есть и во мне что-то замечательное. Даже если это только память о нашей неслучайной встрече с тобой. А? Что ты сказала?

Гамаюн припал ухом к дерматиновой обивке. Из за массивной двери никто не отвечал. Геннадий ударил по обивке кулаком и, шаркая подошвами о каменные ступени, спустился на площадку к подоконнику, на котором сидел Иван Данилович и стояла бутылка массандровского портвейна.

— Смотрю я в ваши глаза, молодой человек, — трагически произнес Гамаюн, — и не могу определить, бесстыжие они у вас или застенчивые.

— В подвал? — спросил Грешнов.

— Поедем. Сейчас поедем, — пообещал Геннадий и, повернувшись в сторону двери, стал на повышенных тонах выговаривать:

— Ещё неизвестно, смог бы, сумел бы я выспаться, если бы эта стерва открыла мне дверь. Тёща, ходячая песочница, с половины пятого шастает по коридору туда-сюда, как паровозик из Ромашкова. Шаркает стоптанными тапочками и мечтает вслух: «Я — девочка неиспорченная, возьму ребёнка из детского дома, подарю ему шанс на спасение, возможность в будущем создать семью. Придётся ему врать, но я не стану, потому что вылечивает только горькое лекарство, а не сладкая пилюля, способная превратить человека в петушиный крик „ку-ка-ре-ку!“». Ей-богу, не вру, каждое утро эта зараза под моей дверью кричит «ку-ка-ре-ку» и ничего с ней не поделаешь. Семнадцать раз её в пятнадцатую психиатрическую забирали, подержат две недели и отпускают. А ты живи с такой, мучайся. Вижу, осталось ещё вино, как закат, багрово-удивительно!

Гамаюн достал из кармана раскладной туристический стакан, наполнил его вином до краёв, выпил и продолжил:

— Я карман превратил для неё в кормушку,

Я последний грош из него доставал,

А она всё кричала: «копуша!»

И ругала за то, что карман очень мал.

После стихов Геннадий опять заговорил прозой.

— Представляешь, сказала, что такие, как я, в средние века носили хворост.

— На крестьянские корни намекает?

— В том смысле, что такие, как я, ретрограды, носили хворост к ногам Джордано Бруно, когда того сжигала инквизиция. Если её послушать, то я стою на пути у всего нового, прогрессивного. А когда замуж за меня шла, не считала ретроградом. Вот у той самой двери, в которую не пускает, стояли с ней, целовались взасос. Помню, мальчишка соседский вышел на площадку, облокотился спиной на свою закрытую дверь, да так и простоял сорок минут, пока мы целовались. Про улицу забыл, куда у родителей с таким трудом отпросился. Я сквозь амурный туман-дурман конечно, видел его, созерцателя, но было не до мальчишки. А ей, она его тоже видела, ей было всё равно. Что-то вспомнилась школа, девочки в белых передничках с веточками цветущей вербы в руках.

— Почему не с цветами?

— По всеобщей социалистической нищете-с, так сказать. Сейчас трудно это понять, хотя тоже время не сахарное. Отправляя меня в школу, мать говорила: «Давай, Генка, на мертвой бумаге только живые слова пиши». На аккордеоне учился играть, с четвёртого или пятого класса, сейчас уже не вспомню.