Тринадцатый хозяин

Я налепил на крючок жеваного хлеба и забросил. Поплавок — ныр. Я — раз! Готово. Вот он чебачище — колотит хвостом, водой брызгает.

И пока Димка зацепил на червяка окуня величиной с мизинец, я надергал полдюжины чебаков. Толстых. Красивых. С зелеными спинками.

Бьются мои чебаки в рыжей траве, шебуршат, разевают немые рты. И хотят чебаки рассказать, что я хитрый, ловлю их на прикормленном месте, да не могут — языков нет. Ха!

Нацепил я своих чебаков на прутик.

— Идем дальше? — говорю я.

— Идем, — говорит Димка.

Я и повел его, и водил я его от одного прикормленного места к другому.

Я поймал целую снизку — сорок штук, все четверть ростом, если взрослый будет мерить.

А Димка обманул штук десять ерундовой рыбы — окунишек и ершей, хотя плевал на каждого червя и шептал ему что-то.

— Ну как? — спрашиваю я всех. — Кто из нас лучше ловит?

— Ты! Ты! — орут все.

И так мне стало приятно, словно я Димку бил. Или банку земляничного варенья съел, ту самую, что для бабушки варили.

Домой я шел с почетом.

Мама, увидев меня, сказала:

— Ты у меня сегодня будто солнышко — так и светишься. — Я ухмыляюсь — знай наших!

За ужином, поедая шестнадцатого чебака, зажаренного до хруста, я почувствовал горечь. Я разозлился и, само собой, швырнул вилку на пол. Опять мама желчь раздавила! Лови старайся, а она почистить нормально не может!

Но беру семнадцатого чебака — горчит. Даю коту — ест. Значит, все в порядке, Вилька плохое не съест. И только мне загорчило от восемнадцатого, сразу в голову влезла глупая мысль — обманул я Димку, с прикормом чебаков и дурак поймает.

Всю ночь я вертелся в постели, всю ночь думал: может, поколотить Димку? Думаю, а голова моя пухнет и становится величиной с подушку.

Пощупаешь — обычная голова. Думаешь — и снова пухнет. И в нее медленно лезет такое — обманывают трусы.

Неужели я трус?

Уж лучше бы я подкараулил Димку около угольного киоска.

…Утром я так вертелся на уроке, что Мария Абрамовна встревожилась. Спрашивает, не объелся ли я паслена.

— Нет, — говорю. — Не объелся.

— Зачем мучиться, иди домой, — говорит Мария Абрамовна.

— Нет, — говорю. — Я не мучаюсь.

А сам весь извелся.

И тут звонок.

Я тотчас отвел Димку в сторону.

— Давай, — предлагаю, — поговорим как мужчина с мужчиной.

— Давай, — говорит Димка.

— Я тебя обманул, — говорю. И рассказал ему все. Димка сбычился и сопит. Долго сопел. Потом и говорит:

— А ты смелый! Я бы не сознался. Струсил бы.

Он трус, а я так мучаюсь!.. Эта несправедливость потрясла меня. Я тотчас засветил ему в глаз да еще дал в придачу в ухо. Хорошо дал.

Нас, рыжих, бойся!..

Димка отскочил к стене и опустил до пола нижнюю губу. А под Димкиным глазом медленно наливался синяк.

Я любовался им и знал — через два-три дня синяк расцветет, будто желто-фиолетовый цветок ивана-да-марьи. Хорошо сделан, отличная работа. И вся моя злость к Димке ушла. Понял — теперь мы обязательно станем дружить. Самая крепкая дружба, тысячи примеров!

И если рассудить, то…

Бз-з!.. Брызнуло электричество, выбитое кулаком Димки из моего носа.

Это хорошо, этак крепче дружится! И сквозь вылившиеся слезы я увидел появляющуюся нежность на Димкином лице и схватил его за правое ухо. Другой рукой я стал ловить Димкин хрящеватый нос. Он вцепился обеими руками в мои волосы.

— Ы-ы-ы… — взвыли мы, падая на пол и ударяясь затылками. И сев на Димку сверху и подпрыгивая (Димка только икал), я уже знал — мы будем дружить вечно. Обязаны. После такой драки.

4

…Стена упала — последняя. Пыль дотянулась до моих ног и легла. Среди обломков суетились, убегая, косиножки, уховертки и пауки. Они волочили поломанные ноги и раздавленные тела.

Дом умер и — пора. Он давно состарился, с ним шла бесполезная возня. То нужно латать стены, то ставить на крышу черные заплаты из рубероида.

Дом надо было красить, вбивать в него новые гвозди.

Хлопоты, хлопоты, хлопоты…

Теперь же я свободный человек. Я могу отдать квартирные ключи соседу и идти, ехать, плыть, лететь самолетом, куда хочу.

Что же я хочу?..

Димкины сороки

Мясо!.. Оно мне снилось.

Мясо!.. Я чувствовал его во рту, невыносимо, дерзко вкусное, просыпался и глядел с высоты моих теплых полатей.

Пронзительно сияла луна. В углах стояли черные тени.

Я видел отца, лежавшего недвижно. Он тяжело дышал. А по комнате тяжело ступал, шел ко мне в кухню Невидимый. Мне страшно. Волосы мои шевелятся — под ногами Невидимого хрустят половицы.

Я коченел в ужасе и опять просыпался. И видел луну, отца, лежавшего неподвижно, и слышал — за занавеской сонно дышали мама и сестренка.

Мне хотелось съесть кусочек мяса, но мы его давали только отцу — он был нашим кормильцем. Сами мы ели картошку, а ее не хватало. Она кончилась в январе. Теперь в подполе лежали только закатившиеся проросшие картофелины. Ростки их были как лапы белого паука. А чтобы у нас снова появилась картошка, был нужен нашатырь. Тот самый, что для паяния. Димка Горев приносил этот нашатырь в свертке из оберточной бумаги с деревянными занозами.