Тринадцатый ученик

— Это все метафора, символика. — под очками Виктории Федоровны прячется разочарование.

— Нет, — загорячился Паша, — все нужно понимать буквально. Как есть. Как было наяву.

— С кормами плохо, — забормотала тетя Нюра, — комбикорму вообще не купить.

Увы, видать, от всех этих разговоров дорогая соседка сделалась не в себе!

— Ты чего, теть Нюр?

— В смысле поросят. У меня в этом году два недокормыша, тощие — спасу нет. Им бесов не вынести. Я категорически не согласна.

Паша облегченно засмеялся, и даже Виктория Федоровна улыбнулась.

— И целого стада по всей деревне не соберешь. Я вам серьезно говорю.

— Дело не в свиньях, не в свиньях, теть Нюр. Дело в праведнике, через которого Господь велит выйти — и выйдут.

— Выйти-то выйдут, а куда? Тем более если предсказано насчет свиней.

— Тетя Нюра, — заорал Паша, — окстись! Неужели ты не видишь, что мы все пропадаем заодно? У тебя у самой — дочка-хромоножка! А мне разве ж не больно, что у меня мать — предательница, что Жанна одержимая, Сашок болен, а Юрка-то с Вовкой здоровы?.. Мы погибаем все! Поняла? Но если мы еще не провалились к черту, если округа вся наша еще не ухнула в прорву значит, где-то должен быть праведник, может, последний на всю землю.

Тетя Нюра только рот открыла, как рыба.

— Успокойся, Паша, мы поняли твою мысль. Ты предлагаешь найти праведника, чтобы исцелить Жанну.

— И исцелиться самому. — Паша сник. — может, он таится где-нибудь в лесах окрестных. Молится за нас. Не Бармалей же это, в конце концов, не Танька Мурманчиха… Надо искать, — сказал убежденно, самому себе сказал.

— Поищи, Паша, пожалуйста, — просто и серьезно ответила Виктория Федоровна. — Не для меня, для Ники.

— Ты все ж таки учился. Художник, образованный, — внесла свою лепту тетя Нюра.

— Образование здесь только помеха… Дайте мне рыцаря веры, писал один философ, и я пойду за ним на край света. Спасибо за чай. — Паша поднялся, навстречу ему как раз вбежала уже замурзанная, растрепанная Ника. — Только я, — сказал он, глядя на девочку, — я могу его не узнать…

…«Я могу его не узнать», — фраза эта трагическим рефреном звучала в голове, сопровождая Пашу, пока он шел по дороге. Справа, над дальним лесом, разливался закат, и солнце красным шаром — к ветру — стекало по небосклону. Ветер уже поднимался, подбирался, вставал из кустов у обочины, теребил волосы. Кто-то еще поливал огороды — в земле лук, морковь, свекла. Прогнали коров.

«Отчего, — думал Паша весь на слезе, на каком-то острие муки, — отчего я так люблю все это — и так ненавижу? Отчего эта патологическая двойственность?» Но ангел, ангел благой (или падший, лукавый — кто его разберет?) витал рядом, над челом, открывая Паше очевидные вещи. У него не было отца (эх, залеточка), а глобальный смысл «отечества» ребенок постигает через отца, ибо мужчина — служивый от века и куда более социален и историчен, чем женщина, мужчина — это походные марши и военные знамена, ратный пот и труд, и сын наследует отцовское бремя. А Паше предстоит самому, заново врастать в эту землю, но ему вдвойне трудно, потому что и материнская нить оборвана («Не уезжай, мама!» — «Так нужно, сынок!»). И на дороге этой, залитой закатным заревом, он физически воплощает свое собственное сиротство. Могильная плита! Не по силам! Вот они, порча и ущербность, изначально, от рождения поселившиеся в нем. Вот отчего так ясно, так явственно-удушающе ощущает он зло, потому что оно — в нем, внутри, и легко несется по жизненным волнам Пашина оболочка, оторванная от причала, ноль, заполняемый произвольно.

— Ведь он должен, должен быть где-то здесь, стоит же чем-то русская земля!.. Но только я, только я не узнаю его.

Да сколько же может, сколько же может выдерживать истерзанная, обожженная душа эту беспощадную, эту ясную трезвость!

— Юрка, — окликнул Паша младшего из брательников, волочившего откуда-то доску, — возьми для меня у Татьяны бутылку.

Юрка молниеносно изменил траекторию движения, скинув груз с плеча у Пашиной калитки, нырнул к Мурманчихе, со столь же сверхъестественной скоростью возвратился, и сообщники очутились на скамье под любимой Пашиной великолепной березой. Юрке были налиты его законные посреднические сто грамм, а потом Паша попросил:

— Ты, Юр, иди, я хочу один побыть.

Юрка вздохнул с сожалением, глянув на початую емкость, и удалился. Сквозь вишенник было видно, как, подхватив доску, он бодро и целенаправленно пошагал по дороге, будто и не сворачивал с праведного пути.