Тринадцатый знак

- Кстати, настроения в нашем собственном пристанище интеллектуалов меня уже начинают раздражать, - с усмешкой переходил президент уже к новой теме. - Что толку в ЦРУ? Тысячи людей читают там газеты и не поспевают даже за сообщениями прессы. Мне надоела их клоунада. Объясните это Хелмсу, если он хочет оставаться на посту директора. Наверное, у меня с ним ничего не получится, а его службу надо потрясти до основания. У нас нет там друзей, давайте смотреть этому факту в лицо...

Из экспресс-досье

В пору, когда по негласному указанию свыше маховик тайных операций Белого дома с целью дискредитации политических соперников уже набирал обороты, Ричард Никсон принял Евгения Евтушенко, находившегося в Штатах по приглашению литераторов. Беседа была неофициальной (в присутствии только Генри Киссинджера), записи ее не велось (такое могло сложиться у гостя впечатление), но уже в самом начале президент дал понять, что накануне своего визита в Москву хотел бы иметь живое представление о личности Брежнева, с которым ему предстояло вести переговоры.

- Не уверен, смог ли я удовлетворить любопытство Никсона, рассказывал мне Евгений Александрович в Нью-Йорке об этой встрече. - Сказал ему, что Брежнев - русский человек и, как все русские, эмоционален. На его просьбу уточнить, пояснил, что генсек, например, любит поэзию, а из поэтов предпочитает Сергея Есенина. Какое впечатление у меня сложилось от личности Никсона? Знаешь, старик, после нашего разговора его образ у меня ассоциируется с секретарем обкома. Неожиданно в конце беседы он как-то печально заметил: "Мистер Евтушенко, я ведь тоже эмоциональный человек, я тоже плачу, только моих слез никто не видит". На этой трогательной ноте мы и расстались...

Сегодня Евгений Александрович называет себя "поэтом не из коммуняк". Любопытно, с кем он мог себя сравнить двадцать лет назад, когда перед возвращением на родину не преминул заехать в ЦК американских коммунистов попросить у них хвалебный отзыв на его заокеанские гастроли. Скорее всего... Стоп, лучше пока не отвлекаться на побочные темы.

Сидя в уединении своего второго кабинета, президент Никсон впервые почувствовал и полную беспомощность изменить ход событий в свою пользу. Ему казалось, в Белом доме витает какая-то нечистая сила, она делает невозможное вероятным, нарушает равновесие и ведет к одному провалу за другим. Совсем недавно в показаниях перед "большим жюри" один из его самых доверенных помощников признал, что президент лично руководил незаконной деятельностью "водопроводчиков" и санкционировал тактику покрывательства их подрывной работы против его политических противников. Ему ничего не оставалось, как сделать "гамбит" и пожертвовать некогда преданными людьми, отправив их в отставку, а перед оставшимися сотрудниками аппарата делать вид, что ничего особенного не произо-шло, и чем ожесточеннее схватка, тем хладнокровнее он ведет себя. Но хладнокровие это показное давалось ему все труднее.

Пройдя беспощадную, жестокую систему отбора, он принес множество жертв на алтарь своего президентства, многое из нормальной человеческой жизни отдал в качестве цены за главный политический приз, мечту его жизни. Что им двигало при этом? Всепоглощающая страсть олицетворять собой Великую американскую мечту? Фантазии по данному поводу поддерживали в нем жизненный тонус, выводили из депрессии, обостряли инстинкты, делали его еще агрессивнее.

Взлеты и падения сопровождали всю политическую карьеру Никсона, и каждый раз после поражения он вновь возвращался на арену. Его победы часто достигались вопреки традициям и логике борьбы: когда он проиграл президентские выборы Джону Кеннеди, а спустя два года потерпел сокрушительное поражение на выборах в губернаторы Калифорнии, никто не думал, что возможно оправиться от таких ударов. В периоды минувших кризисов ему приходилось испытывать состояние, близкое к агонии. Нынешний же кризис, седьмой по счету, президенту представлялся особенным: про-тивниками оказались для него не левые, а те, кто был к нему ближе всех, даже конгрессмены и судьи, охотились за ним словно за загнанным зверем.

Конечно, среди государственных деятелей он не первый, кто считал заговор естественным выражением стремления нанести поражение политическому оппоненту. На протяжении всей мировой истории соперничающие группировки правящей элиты в случае грозившей им опасности прибегали к тайному заговору и распространению выгодных для них ложных версий: чем больше дезинформации, тем труднее разобраться в происходящем, но легче найти "козла отпущения". Увы, обман рикошетом бьет по обманщику, он сам начинает вводить себя в заблуждение и, отрываясь от реальности, терять политическое чутье. Да и как не потерять его, если привыкаешь к тому, что твое указание может заменить убеждение, когда тебя раздражают те люди из ближайшего окружения, которые не внемлют каждому твоему слову.