Тринити

Старый и новый корпуса института следили за людской суетой и удивлялись легкомыслию людей. В такой праздник нужно стоять строго и задумчиво, даже величаво, потому как из жизни ушел еще один год и пора подвести текущие, промежуточные итоги. Сегодня нужно думать о том, что время летит непоправимо быстро. Мы, здания, живем веками, но замираем, ощущая его полет. А эти, беспечные, знай веселятся, как снежинки, забывая о краткости бытия и помня только о его первичности. Мы, бетонные, почти вечные, и то немеем перед временем, а эти бродят всю ночь и поют свои непонятные песни. Тоска и грусть ожидают вас впереди. Время не прощает такого. Беспечность наказуема.

Мурат, проводив Нинель, возвратился в комнату последним. Он застал всех в настроении, расшифровать которое ему удалось не сразу.

На потомственной кровати Реши, весь замотанный в одеяла, лежал Бирюк. Вокруг него сидели, стояли и ржали человек двадцать, не меньше. Бирюк, выпятив губы, пытался лабиализировать о чем-то до того непонятном, что по его цвета хаки лицу было не определить, бредит он или заговаривается. Через минуту о том, что же в конце концов произошло, узнал и Мурат.

А вышло так, что своим широким жестом и совсем того не желая, бондаревские «Веселые судороги» устроили бирюковским «Сладким спазмам» настоящую обструкцию. По случайному совпадению юбилейный, пятидесятый, концерт ансамбля и такая же юбилейная, но десятая по счету дискотека начались в одно и то же историческое время — 31 декабря 1977 года в

19.00. «Спазмы» посчитали, что сотня человек, которую отнимет «аквариум», — не велика потеря. Остальной народец придет как миленький. Но на концерт вокально-инструментального ансамбля явились одни только близкие, словно для того, чтобы проводить в последний путь. Бирюк ждал до половины восьмого. Актовый зал оставался почти пустым.

— Кажется, это абзац! Нас прокинули даже подфанки! — сказал Бирюк. Телки подфанки по жизни способны на все, парни подфанки — способны на все остальное! — пропел он и в сердцах произвел на гитаре свой коронный запил дикое одинокое уматное соло такой невероятной длительности, что всех достало до кишок. А звукооператор все это дело еще как надо смикшировал. Затем, запустив в пустоту зала резкий истошный проигрыш, который в среде профессионалов именовался залупом, Бирюк предложил устроить прощание славянки. Все сразу пошли у него на поводу. С каждой песней прощались поименно. Сначала ее исполняли при закрытом на засов зале, потом жирно вычеркивали из списков как отпетую. К полуночи «Спазмы» распрощались со всем репертуаром.

— Ну все, чуваки, кочумаем, — провозгласил отбой Бирюк, долбанул китайской палочкой по самой большой лопасти ударной установки, затем сосанул из дула початой бутылки «Зубровки», схватил вместо полотенца чехол от барабанов и наперевес с этим куском брезента засобирался на реку сбивать нервное расстройство. В сложных аварийных ситуациях, когда жизнь применяла против него болевые приемы, Бирюк всегда, как к крайней мере, прибегал к купанию в ледяной воде.

— Ты куда? — спросил Гриншпон.

— Не волнуйся — не топиться! — успокоил он бас-гитару и скрылся в створе аварийного выхода.

Никто с лодочной станции Бирюку не помешал. Неподалеку от пристани в реку впадала канализационная труба, и вода вдоль берега не замерзала даже в лютые морозы. Получалась своего рода короткая вода, которая тем не менее допускала использование любого стиля.