Триполье

В хате же этой на два окна

только старуха его да жена, —

так проворчит и уходит дородный,

черною спесью надут благородной.

Только ошибся: сперва по Карпатам

иногородний под пули ходил,

после сыпного он стал

хриповатым,

сел на коня

и летел без удил.

Звали его Припадочным Ваней,

был он высок,

перекошен,

зобат,

был он известен злобой кабаньей,

страшною рубкой

и трубкой в зубах.

В мягком седле,

по-татарски свисая

набок, —

и эта посадка косая

и на кубанке — витой позумент…

Выше затылка мерцает подкова:

конь —

за такого коня дорогого

даже бы девушку не взял взамен, —

всё приглянулось Ратманскому.

Тут же и подружились.

Войдя в тишину,

песнею дружбу стянули потуже, —

горькая песня была,

про жену.

Ваня сказал:

— Начиная с германца,

я не певал распрекрасней романса.

Как запою,

так припомню свою…

Будто бы в бархате вся и в батисте,

шелковый пояс,

парчовые кисти, —

я перед ней на коленях стою.

Ой, постарела, наверно, солдатка,

легкая девичья сгибла повадка…

Я же, конечно, военный, неверный —

чуть потемнело —

к другой на постой…

Этак и ты, полагаю, наверно?

Миша смеялся:

— А я холостой…

Ночью в Обухове, на сеновале,

Миша рассказывал всё о себе —

как горевали

и как воевали,

как о своей не радели судьбе.

Киев наряжен в пунцовые маки,

в розовых вишнях столица была, —

Киевом с визгом летят гайдамаки,

кони гремят

и свистят шомпола.

В этом разгуле, разбое, размахе

пуля тяжелая из-за угла, —

душною шкурой бараньей папахи

полночь растерзанная легла.

Миша не ищет оружья простого,

жители страхом зажаты в домах,

клейстера банка

и связка листовок…

Утром по улицам рвет гайдамак

слово — оружие наше…

Но рук вам

ваших не хватит,

отъявленный враг…

Бьет гайдамак

шомполами по буквам,

слово опять загоняя в мрак.

Эта война — велика, многоглава:

партия,

Киев

и конная лава,

ночь,

типография,

созыв на бой,

Миши Ратманского школа и слава —

голос тяжелый

и ноги трубой.

Ваня молчал.

А внизу на постое

кони ведро громыхали пустое,

кони жевали ромашку во сне,

теплый навоз поднимался на воздух,

и облачка на украинских звездах

напоминали о легкой весне.

ПОДСТУПЫ К ТРИПОЛЬЮ

Бой катился к Триполью

со всей перестрелкой

от Обухова — всё

перебежкою мелкой.

Плутая, —

тупая —

от горки к лощине

банда шла, отступая,

крестясь, матерщиня.

Сам Зеленый с телеги

командовал ими:

— Наступайте, родимые,

водкою вымою…

А один засмеялся

и плюнул со злобой:

— Наступайте…

Поди, попытайся,

попробуй…

А один повалился,

руки раскинув,

у пылающих,

дымом дышащих овинов.

Он хрипел:

— Одолела

сила красная, бесья,

отступай в чернолесье,

отступай в чернолесье…

И уже начинались пожары в Триполье.

Огневые вставали, пыхтя, петухи, —

старики уползали червями в подполье,

в сено,

часто чихая от едкой трухи.

А погода-красавица,

вся золотая,

лисьей легкою шубой

покрыла поля…

Птаха, камнем из потной травы

вылетая,

встала около солнца,

крылом шевеля.

Ей казались клинки

серебристой травою,

колыхаемой ветром,

а пуля — жуком,

трупы в черных жупанах —

землей неживою,

и не стоило ей тосковать ни о ком.

А внизу клокотали безумные кони,

задыхались,

взрывались

и гасли костры…

И Ратманский с Припадочным

из-под ладони

на пустое Триполье

глядели с горы.

ВОРОНЬЕ ГНЕЗДО — ТРИПОЛЬЕ

Сверху видно — собрание

крыш невеселых, —

это черные гнезда,

вороний поселок.

Улетели хозяева

небом белесым,

хрипло каркая в зарево,

пали за лесом.

Там при лагере встали

у них часовые

на чешуйками крытые

лапы кривые.

И стоит с разговором,

с печалью,

со злобой

при оружии ворон —

часовой гололобый.

Он стоит — изваянье —

и думает с болью,

что родное Триполье

расположено в яме.

В яму с гор каменистых

бьет волна коммунистов.

И в Триполье с музыкой,

седые от пыли,

с песней многоязыкой

комиссары вступили.

При ремнях, при наганах…

Бесовские клички…

Мухи черные в рамах

отложили яички.

И со злости, от боли,

от мух ядовитых

запалили Триполье —

и надо давить их.

И у ворона сердце —

горя полная гиря…

Он закаркал, огромные

перья топыря.

Он к вороньим своим

обращается стаям:

— Что на месте стоим, выжидаем?

Вертаем!..

И они повернули к Триполью.

СМЕРТЬ МИШИ РАТМАНСКОГО

Льется банда в прорыв непрерывно.

На правом

фланге красноармейцев

смятение, вой…

Пуля острая в морду

летящим оравам

не удержит.

Приходится лечь головой.

Это черная гибель

приходит расплатой,

и на зло отвечает

огромное зло…

И уже с панихидою

дьякон кудлатый

на телеге Зеленого

скачет в село.

А в селе из щелей,

из гнилого подполья

лезут вилы,

скрипит острие топора.

Вот оно —

озверелое вышло Триполье —

старики, и старухи, и дети:

— Ура!

Наступает и давит семьею единой,

борода из коневьего волоса зла,

так и кажется —

липкою паутиной

всё лицо затуманила и оплела.

А бандиты стоят палачами на плахе,

с топорами —

система убоя проста:

рвут рубахи с плеча,

и спадают рубахи.

— Гибни, кто без нательного

ходит креста!

И Припадочный рвет:

— Кровь по капельке выдой,

мне не страшны погибель

и вострый топор…

И кричит Михаилу:

— Михайло, не выдай…

Миша пулю за пулей

с колена в упор.

Он высок и красив,

отнесен подбородок

со злобою влево,

а волос у лба

весь намок;

и огромный, клокочущий продых,

и опять по бандиту

с колена стрельба.

Но уже надвигается

тысяча хриплых:

— Ничего, попадешься…

— Сурьезный сынок…

Изумрудное солнце, из облака выплыв,

круглой бомбой над Мишею занесено.