Триполье

Не хватает патронов.

Последние восемь,

восемь душ волосатых и черных губя.

И встает полусонный,

винтовкою оземь:

— Я не сдамся бандиту… —

стреляет в себя.

И Припадочный саблей врубается с маху

в тучу синих жупанов,

густых шаровар —

на усатого зверя похож росомаху,

черной булькая кровью:

— За Мишу, товар… —

и упал.

Затрубила погибель трубою,

сабля тонкой звездою

мелькнула вдали,

голова его с поднятою губою

всё катилась пинками

в грязи и в пыли.

Ночью пленных вели по Триполью,

играя

на гармониках «Яблочко».

А впереди

шел плясун,

от веселья и тьмы помирая,

и висели часы у него на груди

как медали.

Гуляло Триполье до света,

всё рвало и метало,

гудело струной…

И разгулье тяжелое, мутное это,

водка с бабой,

тогда называлось войной.

Часть третья

ПЯТЬ ШАГОВ ВПЕРЕД

КОММУНИСТЫ ИДУТ ВПЕРЕД

Утро.

Смазано небо

зарею, как жиром…

И на улице пленных

равняют ранжиром.

Вдоль по фронту, не сыто

оружьем играя,

ходит батько и свита

от края до края.

Ходит молча, ни слова,

не ругаясь, не спорясь, —

глаза черного, злого

прищурена прорезь.

Атаман опоясан

изумрудною лентой.

Перед ним секретарь

изогнулся паяцем.

Изогнулся и скалит

кариозные зубы, —

из кармана его

выливается шкалик.

Атаман, замечая,

читает рацею:

— Это льется с какою,

спрошу тебя, целью?

Водка — это не чай,

заткни ее пробкой…

Секретарь затыкает,

смущенный и робкий.

На ходу поминая

и бога и маму,

молодой Тимофеев

идет к атаману,

полфунтовой подковой

траву приминая;

шита ниткой шелковой

рубаха льняная.

Сапоги его смазаны

салом и дегтем,

петушиным украшены

выгнутым когтем.

Коготь бьет словно в бубен,

сыплет звон за спиною:

— Долго чикаться будем

с такою шпаною?

И тяжелые руки,

перстнями расшиты,

разорвали молчанье,

и выбросил рот:

— Пять шагов,

коммунисты,

кацапы

и жиды!..

Коммунисты,

вперед —

выходите вперед!..

Ой, немного осталось,

ребята,

до смерти…

Пять шагов до могилы,

ребята,

отмерьте!

Вот она перед вами,

с воем гиеньим,

с окончанием жизни,

с распадом,

с гниеньем.

Что за нею?

Не видно…

Ни сердцу, ни глазу…

Так прощайте ж,

весна, и леса, и снег и!..

И шагнули сто двадцать…

Товарищи…

Сразу…

Начиная — товарищи —

с левой ноги.

Так выходят на бой.

За плечами — знамена,

сабель чистое, синее

полукольцо.

Так выходят,

кто знает врагов

поименно…

Поименно —

не то чтобы только в лицо.

Так выходят на битву —

не ради трофеев,

сладкой жизни, любви

и густого вина…

И назад отступает

молодой Тимофеев, —

руки налиты страхом,

нога сведена.

У Зеленого в ухе завяли монисты,

штаб попятился вместе,

багров и усат…

Пять шагов, коммунисты.

Вперед, коммунисты…

И назад отступают бандиты…

Назад.

ИЗМЕНА

И последнее солнце

стоит над базаром,

и выходят вперед

командир с комиссаром.

Щеки, крытые прахом,

лиловые

в страхе,

ноги, гнутые страхом,

худые папахи.

Бело тело скукожено,

с разумом — худо,

в галифе поналожено

сраму с полпуда.

Русый волос ладонью

пригладивши гладкой,

командир поперхнулся

и молвил с оглядкой:

— Подведите к начальнику,

добрые люди,

я скажу, где зарыты

замки от орудий…

И стояла над ними

с душой захолонувшей

Революция,

матерью нашей скорбя,

что таких прокормила

с любовью

гаденышей,

отрывая последний кусок от себя.

И ее утешая —

родную, больную, —

Шейнин злобой в один задыхается дых:

— Трусы,

сволочь,

такого позора миную,

честной смерти учитесь

у нас, молодых.

Даже банде — и той

стало весело дядям,

целой тысяче хриплых

горластых дворов:

— Что же?

Этих вояк

в сарафаны нарядим,

будут с бабой доить

новотельных коров…

— Так что нюхает нос-от,

а воздух несвежий:

комиссаров проносит

болезнью медвежьей…

— Разве это начальники?

Гадово семя…

И прекрасное солнце

цвело надо всеми.

Над морями.

Над пахотой,

и надо рвами,

над лесами

сказанья шумели ветра,

что бесславным — ползти

дальше срока червями,

а бессмертным —

осталось прожить до утра.

ДОПРОС

В перекошенной хатке

на столе беспорядки.

Пиво пенное в кадке,

огуречные грядки

и пузатой редиски

хвосты и огрызки.

Выпьют водки.

на закусь —

бок ощипанный рыбий…

Снова потчуют:

— Накось,

без дыхания выпей!

Так сидят под иконой

штаб

и батько Зеленый.

Пьет штабная квартира,

вся косая, хромая…

Входят два конвоира,

папахи ломая.

— Так что, батька, зацапав

штук десяток за космы,

привели на допрос мы

поганых кацапов…

Атаман поднимается:

— Очень приятно!

По лицу его ползают мокрые пятна.

Поднимается дьякон

ободранным лешим:

— Потолкуем

и душеньку нашу потешим…

Комсомольцы идут

стопудовой стеною,

руки схвачены проволокой

за спиною.

— Говорите, гадюки,

последнее слово,

всё как есть

говорить представляем самим…

Здесь и поп и приход,

и могила готова;

похороним,

поплачем

и справим помин…

Но молчат комсомольцы,

локоть об локоть стоя

и тяжелые черные губы жуя…

Тишина.

Только злое дыханье густое

и шуршащая

рваных рубах чешуя.

И о чем они думают?

Нет, не о мокрой

безымянной могиле,

что с разных сторон

вся укрыта

осеннею лиственной охрой

и окаркана горькою скорбью ворон.

Восемнадцатилетние парни —

могли ли

биться, падая наземь,

меняясь в лице?

Коммунисты не думают о могиле

как о всё завершающем

страшном конце.

Может, их понесут

с фонарем и лопатой,

закидают землею,

подошвой примнут, —

славно дело закончено

в десять минут,

но не с ними,

а только с могилой горбатой.

Коммунисты живут,

чтобы с боем,

с баяном

чернолесьем,

болотами,

балкой,

бурьяном

уводить революцию дальше свою