Тришестое. Василиса Царевна

– Шоб тебе обквакаться наизнанку! Да нет, я сказал: обквакаться! Фу-у, вонища какая… А вот энто другое дело!… Шоб у тебя ноги местами попеременялись… Шоб глаза твои поганые повылезали да вон куда прикрутились… Да нет же, не туда! Да-да, именно сюда… Шоб у тебя вымя коровье выросло… Нет! Лучше как у коня. Да не вымя же! Ну как, Андрошка?.. Лучше вымя коровье? Ну, пущай вымя будет, – и опять сапогом – хлоп!

Фантазия у Ивана Царевича бурлит, выхода просит. Изгаляется он вовсю, а на Кваке уж и живого места не осталась, да и мало она похожа на прежнюю Кваку – творец из Ивана Царевича, сами понимаете какой. – Шоб у тебя энтот самый на лбу… А где бусины? – огляделся Иван Царевич. Все, нет ни одной, кончились. – Э-эх! – повесил голову Иван, мол, только во вкус вошел.

– Не печалься, Иван Царевич, – положила Василиса руку ему на плечо, – да только хватит с нее.

– Ты так думаешь?

А Василиса ручкой повела, и враз пропало все Иваново колдовство. Вновь сидит на полу Квака собственной персоной, шапку Иванову жует. Прожевала, выплюнула на пол и нос лапой утерла.

– Ну, Иквашка, никвогда не прощу! – погрозила она Ивану Царевичу лапкой. – И твебе, Квасилиска, квакнется еще, а уж Андрошке, язве болотной – и подавно.

Побледнел Андрон, сглотнул тихонько, да Квака уж к двери запрыгала. Отвернулся Иван Царевич – неудобно на лягушку смотреть в таком ракурсе, особо при Василисе. А лягушка остановилась у дверей, подобрался что-то да как квакнет во всю глотку:

– В болотво свое хвочу! – и бусину последнюю об пол грохнула. Развеялся дым, ан лягухи уж и нет в комнате.

Выдохнул Андрон, заулыбался, руки потные о рубаху отер. А Иван Царевич к Василисе ластится, за ручки белые хватает:

– Так энто ты, значится, невеста моя?

– Я, – говорит Василиса. – Как есть стрелу-то твою поймала.

– А пирог? Пирог, значит, тоже твой был?

– Ну конечно!

– А одёжа, что царю-батюшке по сердцу пришлась?

– И одёжу я смастерила, – смутилась Василиса, глаза отводя да румянясь.

– Тогда можно и за свадебку приниматься! – обрадовался Иван Царевич.

– Быстрый какой! – Василиса легонько, будто шутя, оттолкнула Ивана. – А ты меня спросил?

– А… разве?..

– А хоть и так, да спросить надобно.

– Ох, прости, – саданул Иван Царевич кулачищем себе в лоб. – Совсем с энтой дрянной лягухой из ума выжил. Люб ли я тебе, краса ненаглядная Василиса?

– Люб, Иванушка. Только подождать нам надобно до завтрема.

– Пошто так? – не понял Иван Царевич. – Дело у тебя какое?

– Да нет, шкура все эта проклятая. Завтра срок мой истечет тогда и…

– Ах, вона как! – разозлился Иван Царевич, саданул кулаком в руку да как схватит шкуру лягушечью и ну тягать ее. Да не дается шкура. Сколь не тянул ее – все целехонька.

– Постой, что ты делаешь? – вскрикнула Василиса. – Нельзя так!

– Можно! – рычит Иван Царевич, мышцы напрягая, и – хрясь! – разорвал шкуру постылую напополам. – Вот так! – гордо сказал он, скомкал обрывки и в печь кинул.

Затрещала кожа в огне, искрами пошла, чадить взялась. Закричала Василиса страшным голосом, ладонями лицо закрыла, а из печи дым черный клубами прет, Василису окутывает.

И тут невесть откуда смех дикий раздался. Иван Царевич завертелся – нет никого. Кто же это так хохочет противно? А дым закрутился, Василису объял и – хлоп! – нет ее больше в комнате, только голос от нее остался:

– Дурак ты, дурак, говорила же, как человеку: не тронь шкуру! Не тобой дадена – не тебе и сымать! А теперь ищи-свищи меня…

– Ох ё! – грохнулся Иван Царевич на пол, где стоял, за голову схватился и ну раскачиваться из стороны в сторону, причитать.

А Андрон бочком, бочком да в дверку – не его то дело. Пущай сами разбираются, кто, кому и за что. Хоть от Кваки противной отвертелся, и то радость…

В общем, как есть, по глупости Ивановой весь праздник наперекосяк вышел. Можно сказать, собственными руками счастье свое изорвал да в огне спалил – один запах остался. Где теперь Василису искать?

А тут и царь-батюшка к нему в покои влетел, разузнать, что за буйство с феерверками – дымами Иван Царевич учинил. Видит, сидит Иван на полу посредь комнаты, волосы из головы выдирает. Иван Царевич на грудь царю-батюшке припал и обо всем в слезах поведал. Покачал царь Антип головой:

– Дурак ты, дурак! – говорит. – Правильно твоя Василиса сказала. А где искать, так у людей добрых поспрошай. Сам беду накликал – сам и расхлебывай теперича. Девку вона ни за что извел. Да какую! Такие пироги пекла, рубахи дивные шила. Сбирайся немедля в дальнюю дорогу!

Нечего делать. Утер сопли Иван Царевич и в путь-дорогу засобирался. Сложил в котомку верную хлеба с салом, луку зеленого накидал, флягу воды уместил, на плечо котомку повесил и в дверь вышел. А по пути лук добрый с колчаном стрел полным прихватил – куда ж без них! По лестнице протопал, во двор спустился. Глянул на солнце, глаза прищурив, и к воротам направился, а уж слуги ворота распахнули, мол, всего тебе, Иван Царевич, возвертайся поскорее, с удачею. Махнул им Иван Царевич рукой и со двора вышел.