Тристан 1946

Боясь ее чем-нибудь обидеть, я молча заплетала и расплетала бахрому на мексиканской шали.

Но Кэт, кажется, не оценила моей деликатности. Она посмотрела на меня с вызовом.

— Ну и как по-вашему? Я должна была делать вид, что меня это не волнует? — Заметавшись по комнате, она пнула ногой чемоданы. — Но это меня взволновало. И так взволновало, что я поехала на Капри и завела себе там ребеночка от здорового красивого рыбака. Правда, он не был таким красивым и здоровым, каким был Антонио, когда мы с ним встретились на площади Синьории, и я думала, что он ничего обо мне не знает. Мы почти что и не разговаривали, взялись за руки и весь день провели вместе, вечером он проводил меня в гостиницу, а утром сделал предложение. Я подумала, что это любовь! Провидение! Гром среди ясного итальянского неба! Но не тут-то было. Он просто-напросто выведал у директора отеля, что отец оставил мне большое наследство, и сделал предложение. Я была замужем два года. Два кошмарных года в неотапливаемом палаццо с хромыми тетушками в корсетах, с дурацким потолком, штукатурка с которого падала прямо на балдахин. Ну и как по-вашему? Я должна была умереть от горя?

Она стояла передо мной разъяренная, готовая к бою, но я упорно молчала.

— Нет, вы все-таки скажите, что же мне оставалось делать? Умереть от горя? — И, не дожидаясь ответа на вопрос, продолжала: — С горя можно умереть только тогда, когда знаешь, что такое случилось только с тобой. Когда знаешь, что судьба, благосклонная к другим, выбрала тебя единственной своей жертвой. Верно я говорю? — напирала она на меня.

— Пожалуй что, — промямлила я.

— Вот видите! — воскликнула она с торжеством в голосе — Ведь то, что случилось со мной, — правило, а не исключение. То же самое случилось и с моей матерью. А может, и с моей бабкой, с моей теткой… Мужчины родятся предателями, единственное утешение женщины — дети.

— Да, вы правы, — наконец-то решилась и я вступить в разговор. — Михал говорил мне, что мужчина нужен вам всего лишь на одну ночь для будущего потомства. Джек с этим примирился?

Она помрачнела.

— С Джеком у нас ничего не вышло. Я думаю, что и выкидыш случился оттого, что Джек ужасно ревновал меня к норвежцу, к отцу Ингрид. Ни про Антонио, ни про Беппо он почему-то ни разу не вспомнил. Только про Олафа. Наверное, настоящий англичанин не способен ревновать к шарманщикам.

— А вам не жаль Олафа? Или Джека?

— Нет, — отвечала она сердито, взяла в руки кружева и стала перебирать их. — Мужчин мне вообще не жаль. Ребенка жалко, — добавила она, разглядывая кружево. — Кажется, это был мальчик.

Она стянула с меня шаль и принялась нахваливать шляпы. Одну из них, самую маленькую, вращала на пальце.

— Ну вот, возьмите хотя бы эту. За десять шиллингов. Неделю назад я купила ее в Труро за пять гиней. Теперь, наверное, вы понимаете, что экономить я не умею, а дядя жалеет денег на билет детям.

Шляпу я купила, хотя она была из Труро.

Кэт проводила меня немного. Мы остановились возле навозной кучи.

— Вас, наверное, удивляет, что я живу в таких примитивных условиях. Но это не случайно. Мне хочется, чтобы дети жили в тех же условиях, в каких выросли их здоровые и красивые отцы. Вы понимаете меня? В Штатах я тоже вовсе не собираюсь поселиться в нашем семейном «палаццо» на Лонг-Айленде. Хочу забиться в глушь. Пожить среди рыбаков. А может среди фермеров.

Она все еще вертела в руках бесценное брюссельское кружево.

— Ну, а Михал? — спросила она вкрадчиво — Надеюсь, он по крайней мере догадается сделать Кэтлин ребенка?

В ее раскосых глазах мелькнула злость.

— Ингрид, Катарина, домой! — закричала она, отвернувшись от меня.

Я тоже отправилась домой. Ветер изменил направление. Стало тепло. Легко. Радостно. Дома Партизан едва не свалил меня с ног, а потом долго обнюхивал мои выпачканные в навозе туфли. Я переобулась. Заварила чай. «Псу Тристана» дала оставшуюся от обеда кость. И, освободившись от всего, села в кресло у камина и задумалась над тем, как встретят Михала и Кэтлин непроходимые дебри лондонских тупиков.

Часть вторая

Глава I

Немало воды утекло с тех пор, как Ванда вторично прислала ко мне Михала, на этот раз не одного, а с женщиной. С той самой ирландкой-медичкой, с которой я познакомил его, когда он впервые приехал в Лондон. Ванда своей пассивностью способна горы свернуть. Шесть лет назад она, не шевельнув для этого и пальцем, превратила меня в свою собственность. И по сей день неизвестно, почему распоряжается мною как ей заблагорассудится.