Тристания

Серый поток похож на дождь из ночного кошмара. Марта делает вдох, ощущает запах чешуи, моря и морских обитателей. К горлу подступает тошнота. Марта кашляет, плюется пеной и желчью; но съеденное дома остается в желудке. Марте сразу становится легче: она избавляется от своего давнего недуга, который растекается по серой куче желто-белыми пятнами и придает всей композиции новый оттенок.

Перед уходом Марта застилает кровать одеялом.

8 Англия, октябрь 1961

Ларс

С какого-то момента пути становится неважно, долго ли еще ехать. Ты скучаешь по своим близким одинаково сильно что за пять, что за шесть тысяч километров от них. Я часто гадаю: что они думают обо мне? Считают ли умершим? Возможное и вправду умер, после чего родился заново, хотя ношу прежнюю кожу, дышу прежними легкими, в которых иногда бурлит воздух, прорезываемый воплями крачек.

Я живу в зеленом доме на берегу холодного моря. Здесь протекает моя жизнь, здесь обитают застрявшие в горле слова, а навязчивые сновидения стучатся в проржавевшие ворота ума. Они волокутся за мной и напоминают о себе постоянно: когда я встаю с кровати, когда наливаю воду из-под крана, когда открываю газету и кладу на нее ладонь, чтобы почувствовать пачкающее тепло типографской краски.

Чтобы почувствовать день, который начинается так же, как и многие предыдущие. Но я еще не знаю, что нынешний день станет одним из последних в этой череде.

Сегодня суббота, утро после праздника. Я кипячу на кухне воду. Появляется Ивонн в красной ночной рубашке, подол которой отделан черным кружевом. Она идет босиком по ледяному полу. Танцующим шагом обходит стол, смотрит на меня и спрашивает:

— Скажи, я вчера была красивая?

— Конечно, ты всегда красивая, — отвечаю я, не кривя душой, и вдруг ловлю себя на мысли, что красота может вмещать в себя уродство и даже безысходность.

Ивонн подходит ко мне сзади и обнимает за плечи. От нее пахнет выпитым накануне вином, потом и духами. Ивонн отстраняется от меня, садится на стул и с утомленным видом упирается локтями в стол.

Что она делает тут, в этой кухне? Почему она в этой кружевной ночной рубашке, почему она со мной, ведь она могла бы быть сейчас где угодно, вместе с кем угодно?

Нет, не буду представлять себе, что могло бы быть, лучше сосредоточусь на чае и джеме, который лежит в вазочке, такой сладкий на вкус и смолистотягучий на вид.

Протягиваю Ивонн пустую кружку. Она рассеянно берет молочник и льет на дно кружки молоко. Затем морщит лоб (она часто так делает) и говорит:

— Ларс, а ты знаешь, что на самом деле никакого белого цвета не существует?

— Да. Это просто обман зрения.

— И никаких синих роз тоже нет.

— Розы становятся синими, если покрасить их слезами безответно влюбленных рыб, — отвечаю я и наливаю ей чай.

Ивонн слабо улыбается.

— Да… Они напитаны печалью. Неужели есть на свете люди, которым по душе такие цветы?

Не пойму, к чему она клонит.

— Ивонн, к чему ты клонишь?

— К чему, к чему… У нас что, кофе нет? — спрашивает она голосом, который скрипит, как дверь того цветочного магазина в городе.

— Ты выпила весь.

— Чай не помогает при головной боли.

— А зачем ты взяла такой?

— А зачем ты взял такую? — огрызается она и указывает на себя.

Я мог бы быть сейчас где угодно, но я здесь.

В тот день на Тристане разразилась буря.

Утром мы посмотрели на пронзительно-синее небо и ударили в гонг, оповещая островитян: сегодня день рыбалки. Однако за горой, точно армия под предводительством искусного стратега, притаились плотные темные тучи. Когда задул ветер, мы не успели отплыть далеко, но в штормовую погоду вернуться на берег почти невозможно: с тем же успехом можно пинать ногой скалу.

Тем не менее сдаваться в такой ситуации мы не привыкли и потому налегли на весла со всем мастерством и яростью, которые достались нам от предков.

Даже на секунду нельзя было допускать, что мы не доберемся до берега. Я и не думал ни о чем, а только делал, что должно. Увидев, что Пола захлестнула волна и его вот-вот смоет за борт, я протянул руку и схватил его за рубаху. В лодку я его затащил, но для этого мне пришлось привстать. Тогда-то лодка и качнулась довольно сильно.

Я очутился в воде и почувствовал, что ее ручищи утаскивают меня вниз. Такое произошло со мной далеко не впервые, но прежде я и помыслить не мог, что утону, ни разу не усомнился в том, что еще буду ощущать мягкий песок под ногами и прикосновение царапающих пальцев ветра на своем лице.

А сегодня эта уверенность куда-то улетучилась. В голове крутилась мысль: что, если я останусь тут? Вечные заботы по дому, спутанные сети, утренние часы, когда выходишь во двор и встречаешь там только холодный, пробирающий до костей туман, — все это канет в прошлое.

Я вдруг отчетливо представил себе, как мое тело лежит на берегу, а сын спускается по тропе к морю.

Увидел его глаза в тот момент, когда он понимает, что меня больше нет.

Вода бурлила вокруг, тянула меня на дно. Но взгляд сына потянул вверх. И в голове не осталось ничего, кроме этой картинки и этой мысли: наверх.