Тристания

Но день выдался странный, улов выдался богатый, а волосы на голове женщины были красиво подняты на затылок. Она никогда не закалывала их так, не рассматривала себя в зеркало, потому что вечно спешила, мыла посуду и готовила еду на свою большую семью, и я до сих пор не понимаю, почему именно в тот день она позабыла о своей спешке, забралась в домик на уступе и положила голову мне на плечо.

Отстранившись от нее, я посмотрел на ее лицо в поисках объяснения. Но увидел только выражение довольства или, может быть, смущения: это было единственное выражение, которое она хотела продемонстрировать мне.

— Об этом никто не должен узнать, — сказал я.

— Разумеется. Я не дурочка, — ответила женщина и посмотрела на меня с обидой.

Тогда-то я понял, что она дожидалась меня не в первый раз: она приходила, и закалывала волосы, и дышала тут одна, в домике между водопадами, точно сокровище, которое никто не пришел искать.

Нет, она не была дурочкой, дураком был я, и на моих ладонях появился чужой запах. Я мыл руки под струями водопада, долго тер пальцы, но запах не вымывался. Вода была холодной, течение быстрым, зачем я это сделал…

Когда я шел домой, в моих ушах все еще раздавалось дыхание женщины, а на коже ощущалось его вязкое тепло.

Джон

Мы в кабинете у Оливера.

Мама сидит рядом со мной и перебирает деревянные бусины на своем браслете. Браслет ей подарил Оливер, который сидит на своем рабочем месте напротив нас и смотрит в бумаги на столе, но не читает. Его глаза не двигаются.

Раздается три ровных удара в дверь, мы с мамой оборачиваемся, а Оливер произносит официальным голосом (совсем не тем, которым он говорил в тот день у бассейна):

— Войдите.

Ручка совершает медленный поворот. Дверь приоткрывается, на пороге возникает опрятно одетый мужчина. Он входит в кабинет с опаской, точно ребенок в комнату, порог которой ему запрещено пересекать.

Отец поседел и стал мягче. Я помнил его совсем другим, с острыми краями и угольно-черными волосами.

Он останавливается на середине кабинета, наклоняется и распахивает руки. Я не сразу понимаю, что он распахивает их навстречу мне.

— Джон, — говорит он, когда я делаю шаг к нему. — Ты вырос.

— А ты съежился, — отвечаю я, и он смеется.

Отец подхватывает меня на руки и невысоко поднимает. Затем ерошит мне волосы и легонько тянет за них. Мне приятно.

Отец пытается заново понять, кто я такой.

Разворачиваюсь и вижу маму, которая смотрит на отца так, словно перед ней гора. Но когда мама приближается, гора скукоживается, ее склоны сжимаются, а пещеры наполняются каменными обломками.

Остается только человек, только отец, ничего более.

— Лиз.

— Привет.

— Привет.

— Я выросла?

— Не знаю, что сказать.

— И я не знаю.

— Ты не выросла. Но похорошела точно.

— Спасибо.

— Я был в Англии.

— Знаю.

— Я сбился с пути.

— Ну и ну.

— Но сейчас я здесь.

— Похоже на то.

— Я приехал, как только смог, ты веришь мне?

— Верю, конечно. Ведь на корабле сюда плыть несколько лет.

— Мне жаль. Я совершил ошибку, но хотел бы исправить ее.

— Как ты себе это представляешь? Исправлять больше нечего. У нас нет дома.

— У нас есть мы. И, возможно, дом нам еще удастся вернуть.

— Этого никто не знает. Да и не знаю, хочу ли я вернуть его.

— Я хочу.

Мама бросает взгляд на Оливера и отвечает:

— Жизнь не всегда поступает с нами так просто.

— Жизнь поступает с нами именно так, как мы позволяем ей поступать, — говорит отец, а затем никто долго не произносит ни слова.

— Возможно, будет лучше, если мы с Джоном выйдем на улицу, — наконец предлагает Оливер.

— Да, спасибо, — кивает отец.

Оливер встает и протягивает мне руку. Я берусь за нее и пугаюсь, потому что таких холодных ладоней у живых людей просто не бывает.

Ларс

Об этом никто не должен узнать.

Никто и не узнал.

И все же мне казалось, что Лиз что-то почувствовала: она читала меня, как ветер, и внезапно я стал дуть не с той стороны. Кожа Лиз отталкивала меня, словно масло воду, жена стала молчаливее, тогда как я начал говорить больше, чтобы звуки заглушили обман.

Но слов оказалось недостаточно.

Молчания оказалось недостаточно.

Побега за море оказалось недостаточно: видимо, любовь и впрямь выдерживает все и преодолевает любые препятствия — и горы, и моря, и других людей, если только веришь в нее. А если не верить в любовь, во что еще стоит верить?

Лиз изучает меня, ищет, что во мне нового. Как двигаются морщинки в уголках глаз, когда я улыбаюсь сыну, который выходит из кабинета за руку с чиновником.

Я решил рассказать Лиз правду.

Другого способа нет. Другого пути вперед нет.

«Жизнь поступает с нами так, как мы позволяем ей поступать», — сказала мне однажды Ивонн: мы поссорились, и она буровила меня красными глазами. Она не нашла во мне того, что искала.

Когда мы остаемся с Лиз наедине, эхо этой фразы раздается в воздухе между нами. Лиз смотрит на меня, ее взгляд требует объяснений.

— Лиз, мне нужно кое о чем тебе рассказать.

— Я тебя слушаю, — отвечает она ледяным тоном.

— Перед моим отъездом кое-что произошло.

— Кое-что? — спрашивает она. Ее глаза выпучиваются, хотя веки остаются на местах.

— Да. У меня была другая.