Триумф. Поездка в степь

— Парко? А в бою жарища! Не иначе на уборочной. И колотит тебя от стенки к стенке.

После подобных замечаний я обычно сползал вниз. Мне становилось стыдно. Но в замкнутом пространстве неловкость постепенно улетучивалась. Я опускал ладони на рычаг и… мчался вперед.

— Из той железки оба трактора возможно сделать. На любом по Пашке — и будь здоров весенняя пахота, — продолжал философствовать Сарычев, на этот раз удерживая меня за плечо. — А сколько нас, мужиков в сапогах, в такие коробки, как кутят, понапихано? Посчитай! — И Сарычев, несмотря на свою строгость, с чувством хлопнул меня по спине.

Понять Сарычева не просто. Он говорит вместо два трактора — оба трактора, вместо на каждом — на любом, вместо Паша Ангелина — Пашка.

— Ты, Вася, что в пахоте смыслишь? — оставив меня в покое, накинулся он на Хилкова, водителя. — Тебе что зябь, что пар!

Хилков мне молча подмигнул. Терпеть приходится, потому как башенный стрелок в нынешнюю весну сам не свой. Тоскует, вредничает, смотрит на горизонт и каждый раз ворчит, шевеля усами:

— Война-то народная. Была б империалистическая — давно дернул до дому, до хаты. Ищи ветра в поле.

— Победу почуял, — объяснил Хилков удивительные слова Сарычева. — Умереть боится, не расковыряв клин.

Старший лейтенант притворился, что не услышал башенного стрелка. У того вся грудь — и левая, и правая половины — в орденах и медалях, у командира — одни пуговицы на гимнастерке. Кроме того, посторонних тут нет, а единственный сопровождающий эшелон «смершевец» катит в последней теплушке. Он знает между прочим, что танковые экипажи провозят эвакуированных, но мер никаких не принимает.

Сегодня Сарычев быстро сменил гнев на милость. Скоро расстаемся.

— Лучше иди в летчики, — натужно крякая и сдирая с плеч гимнастерку, ласково посоветовал он, хотя я сейчас не спрашивал, куда мне идти. — Наш брат, танкист, на войне самый горючий. Тебе жить надо и сахару побольше есть, — заключил Сарычев, поглядывая с необъяснимым состраданием и шаря в карманах галифе — по старой деревенской привычке считая, что нет лучше подарка мальчишке, чем кусок рафинада, обвалянный в табачных крошках.

Сарычев часто говорил не разберешь с кем — не то сам с собой, не то с окружающими. Он растянул на стволе гимнастерку таким образом, чтоб жаркие лучи прямо попадали на темные пятна под мышками. Ему орудие что бельевая веревка, — неодобрительно отметил я, осторожно слез на место водителя и, вытянув до боли шею, приник к смотровой щели.

4

Паровоз гукнул и начал тормозить. Состав неторопливо подкатывал к станции. Деревянный на железных фермах виадук, желто-розовый железнодорожный дом, короткое название — «Боярка» — каждое лето мелькали, когда старый автобус гремуче пересекал колею по дороге в пионерлагерь «Но пасаран!». Теперь на торцовой стене сквозь известковую латку проступали искривленные, будто раздутые мерзкой болезнью буквы, и внезапно я понял с ужасающей ясностью, что совсем недавно здесь хозяйничали немцы.

В четырех километрах от города Одиноков не без помощи Хилкова оторвал меня, ревущего белугой, от люка, и на Товарной-II, перед последним светофором, ссадил на тихом ходу наше семейство, передав в цепкие руки Сарычева вначале маму и сестренку. Башенный стрелок в первый и последний раз погладил ее по неувядающим бантам, упругим, как мяч, вскарабкался обратно и, постепенно уменьшаясь, навечно застыл в моем мозгу — превратился в неподвижную фотографию: улыбающийся в пшеничные усы Сарычев с разноцветными орденскими ленточками на квадратной груди, а за его плечами белобрысые, недопроявленные физиономии Одинокова и Хилкова на фоне танка с косо задранной к небу крышкой люка.

5

Перевозить эвакуированных в воинских эшелонах строго запрещалось. Кому мы нужны на освобожденной территории? Любой патруль имеет право нас арестовать и вернуть назад. Военные, однако, не очень-то оглядывались на приказ. Люди рвались домой, пусть к пепелищам, но к родным, кровным.

— Домой! — шептала, засыпая, мама. — Домой! Только домой…

После того как немцев вышвырнули из нашего города войска генерала Колгина, мама отпросилась у товарища Фролова — комиссара легендарного эвакогоспиталя, и мы двинулись в путь с берегов Чирчика, где телегой, где попутной машиной, где поездом. Я бы согласился трястись и на верблюде, которого очень боялся из-за его привычки плеваться. Впрочем, сам я не видел, чтоб хоть один плюнул, но мальчишки уверяли.

— Две коробки яичного порошка и банку бекона — детям на омлеты, — сказал на прощание комиссар легендарного эвакогоспиталя, подписывая наряд на сухой паек, и добавил: — От командования и подполковника Сафриса лично!

Мама, разволновавшись, чмокнула старого комиссара в лысину — тяжело ведь трудились рядом два года.

— Я тебя отпускаю со спокойным сердцем, — прослезился комиссар. — Ты девушка сознательная, а там госпиталей полным-полно. В любой уцелевшей школе…

— Ух, хорошо! — обрадовался я, преглупо улыбаясь, что в любой школе.

6