Триумф. Поездка в степь

Его глуповатый и недоброжелательный вопрос повис в пустоте. Доктор Отто, не разобрав истинного смысла слов дяди Вани, улыбнулся ему ртом, гордясь, возможно, фантастичностью своей судьбы. А судьба его была конечно же фантастичной для нас, для тех, кто вообще не представлял себе, что можно куда-то двинуться дальше Дарницы в одну сторону или Голосеева — в другую. Эвакуация, естественно, не в счет.

— Я — немец, однако обитал прежде в Австрии. Поэтому я и австриец. Учился я в Мюнхене, жил в Швабинге.

Доктор Отто, очевидно, нервничал, сообщая о себе много лишнего, и сам понимал это, но удержаться был не в силах.

— Как в плен сдаются — так всегда вопят — их бин эстеррайхер. Эстеррайхер мы, эстеррайхер. Немец нихт! — пробурчал дядя Ваня.

— Вы из Швабинга? — удивился Реми́га. — Превосходно. Я тоже посещал Мюнхен. Впрочем, это не имеет значения. Тут нас целая бригада подобралась. Если вы хорошо чертите, то вы нам пригодитесь.

Немцу по каким-то своим соображениям очень хотелось пригодиться.

— Дайте мне карандаш, дайте мне ватман, — быстро попросил он.

Но едва наметившуюся идиллию вдруг взорвал голос Роберта:

— Дулю ему, а не ватман. Немец — шлехт, швайн, эстеррайхер — шлехт! Ферфлюхтер дойч… Не буду я с ним работать, — и Роберт выскочил в коридор.

— Робка, стой, вернись, Робка! — кричал я. — Вернись… Черт с ними, мы им закатаем!..

Но его и след простыл.

53

Чего уж тут юлить, чего уж тут обманывать — сытый голодного не разумеет, а гусь свинье не товарищ. Кто в эвакуацию уезжал, с теми, кто в оккупации оставался, не сразу отыскивали общий язык. Существовало какое-то неуловимое различие в отношении к пленным немцам у тех и других. Да, враги они, заклятые враги, но… Вот этот противительный союз постоянно путался между мной и Робертом. Я, например, полностью утаил от него неприятную историю с Флавианом. Ничего никогда не скрывал, а о Флавиане — молчок.

Однажды в дверь к нам постучали. Я как раз возвратился из школы и обедал холодной картошкой с постным маслом. Лук, жаль, кончился, и хлеба маловато. Еле оторвался от тарелки, открыл. На пороге стоял солидный, коммерческого облика немец. Он улыбнулся и ткнул себя в грудь:

— Я — Флавиан, два раза Россия: в шестнадцатом и сорок третьем.

Он попросил воды, попил, вытер платком рот, повторил: «Данке, данке» — и спустился вниз. Я проследил за ним из окна. Их, оказывается, перевели работать в соседний двор. На следующий день, едва я прибежал из школы, — опять стучит. Мы с сестренкой как раз сели за блины с патокой. Она крепко отдавала бензином, похоже, везли в дурно промытой цистерне. Но терпеть можно.

— Чего тебе? — грубо крикнул я. — Чего лезешь?

Он опять попросил воды. Спустился вниз не сразу, а помялся на пороге, строя из своих сосисочных пальцев разное зверье. Сестренка довольна, шепелявит:

— Флявиан, Флявиан, я тебя жду завтра.

Я угостил его блином. Он поморщился, но съел. Неделю он пропустил, но потом пришел, зажимая под мышкой прозрачную шкатулку из наборного плексигласа.

— Для ниток, фроляйн, — объяснил он.

Я, конечно, отнекивался, отнекивался, а сестренка хвать подарок и юрк под раскладушку. Щеткой ее выгонял — не выгнал. Уцепилась за ножку и молчит. Чтоб не задолжать, я отдал Флавиану кресало и новый трофейный фитиль, настоящий, с красно-синей плетеной строчкой посередке. Кроме того, отвалил сигарет мексиканских и английских. Флавиан поклонился, опустив козырек сдвинутой набекрень каскетки, и церемонно щелкнул бутсами.

Мы быстро привыкли, что днем он гостит у нас и обсуждает различные важные проблемы, главным образом — скоро ли заключат мир и когда наш отец вернется с фронта. Больше всего он любил танцевать с сестренкой, хлопая в ладоши и приговаривая:

— Мир, мир! Мюнхен!

Незаметно влез в наши сердца, без мыла. Встанет на четвереньки и пожалуйста — зоопарк. Сестренка хохочет, и я, между прочим, смеюсь, вместо того чтоб вытурить его подальше — к чертовой бабушке. Повеселит нас Флавиан и обратно печи класть. Не было у меня ощущения, что он — враг, немец. Если бы мне доказали документально, что именно он разрушил наш город — и тут бы я ни за что не поверил.

Но кто же тогда все это совершил, если не он, наш милый и добрый Флавиан, который и в плен-то попал в сорок третьем, когда наши ворвались в город?

Щепетильный характером до одурения. Чай пил с личным сахарином, объедать — не объедал, корочки хлеба не возьмет, к леденцу не притронется.

— Я — бедный старый мауэр, — говорил он сестренке, — но подожди — войне капут, я тебе пришлю из Мюнхен серебряный заяц мит шоколад.

Господи, что они все, сговорились приехать сюда из Мюнхена?

Вечером, когда Флавиан возвращался в колонне пленных, сестренка обязательно махала ему рукой:

— Вон Флявиан, вон наш Флявиан!

Мама из госпиталя приползет после дежурства, с ног валится — дело ей до того, что там сестренка увидела в окне или прячет в углу среди жалких тряпичных кукол.