Триумф. Поездка в степь

За три дня моего отсутствия в мастерской макет совершенно окончили и соединили. Теперь он занимал большую часть пола. Эскизы и чертежи, прикрепленные к рейкам, лежали подле, готовые к отправке. Часы прозвенели девять утра. В дверях появилась Селена Петровна. Когда она увидела меня и Васю, лицо у нее изменилось. Она обняла меня и крепко поцеловала — и это был первый поцелуй сегодня, первая весточка новой, задержавшейся где-то — запоздавшей — юности.

Я приблизился к верстаку и оперся спиной о него. Мне чудилось, что залитый солнечным светом макет постепенно оживает — вот под дуновением ветра шевельнулась крона игрушечного каштана, вот блеснула под лучом слюда на окне, вот распахнулось крошечное парадное, вот зажегся осколком стекла электрический фонарь. Я сощурился, всматриваясь в наш будущий город, напоенный сейчас светом и музыкой. Я всматривался в него до слез в глазах, пытаясь догадаться, кто скрывается там — за стенами, и это желание, тревожное, беспокойное, неукротимое, сохранилось в памяти до сих пор.

Чебоксары — Днепропетровск, 1972 год

Поездка в степь

Светлане

1

Наконец-то Вертинский приехал на гастроли и в наш город. После войны в разговорах часто мелькала его фамилия — Вертинский, Вертинский, Вертинский… Белый эмигрант, но русский патриот, заболел ностальгией, — что за неслыханная болезнь? — привез вагон медикаментов, купленных в Швейцарии на собственные деньги. Теперь колесит по стране с концертами.

Я представлял себе Вертинского в блестящем мундире кавалергарда пушкинской поры, с густыми эполетами и плотно свитыми шнурами аксельбанта. Кавалергард, изгибая стройный стан, изящно облокачивался на рояль.

Года два назад — в восьмом классе — Сашка Сверчков принес несколько страниц папиросной бумаги с текстами песен, перепечатанных на подслеповатом «ундервуде». Разучивали тайно, хором, на бог весть какой мотив, в заброшенной котельной разбитого фугасным снарядом здания:

Вы сегодня одеты кисейно,
И в саду сидите у бассейна,
Наблюдая, как лунеет мрамор,
И вода бежит по нем муаром.

Между прочим, что такое муар? И что означает — одеты кисейно?

Со временем Вертинский вытеснил из нашего сознания и обихода Лещенко. Раньше — так в году сорок седьмом или сорок восьмом — мы увлекались вот уж действительно кабацким шлягером — «Встретились мы в зале ресторана, как мне знакомы твои черты. Помнишь ли меня, моя Татьяна, мою любовь и наши прежние мечты…» Возможно, встреча у них происходила не в зале, а в баре, возможно, я вообще путаю, немного не точно передаю. «Но ведь это белогвардейская контрреволюционная накипь! — возмущалась мама. — Как тебе не стыдно! Как ты можешь?» Но мне ни капельки не было стыдно, и я вполне мог. От песен Лещенко и впрямь тянуло горьким угаром и безнадежностью. Однако именно он заменил в репертуаре подворотен бессмысленный и бездарный, гриновский наизнанку фольклор тридцатых — сороковых годов — разных там «Джон Греев», «Жанетт» и печально знаменитую «Серую юбку»: «И увидя ее на борту, капитан вылезает из рубки и становится с трубкой во рту возле девушки в серенькой юбке. Эх, брось, моряк, не грусти, не зови ты на помощь норд-веста. Эта мисс из богатой семьи и богатого лорда невеста…»

Продукция Лещенко, впрочем, почти не отличалась от фольклора. К тому же репутация у него была подмочена. Рассказывали, что он содержал ресторан в столице Румынии. А это совсем дурно — ресторан при немцах. От полузабытого съедобного слова возле лица начинали бродить кухонные теплые запахи, которые сладко кружили голову.

Вертинский, конечно, иной человек, чем Лещенко, ни в какое сравнение с ним не идет. Те, кто помнил Вертинского по царским временам, утверждали, что он сам сочиняет стихи и музыку. Талантливый, культурный поэт и композитор.

Так, подмывая стену родительской враждебности, песни Вертинского просачивались в еще захламленные войной дворы, на грязные темные лестничные клетки и даже в плотно набитые реэвакуированными квартиры.

«Я тоскую по родине, по родной стороне своей, — слышалось за стеной. — Я в далеком походе сейчас, в незнакомой стране. Здесь идут проливные дожди, их мелодии с детства знакомы мне. Дорогая, любимая, жди, не отдай свое сердце другому». И опять берущее за сердце — «Я тоскую по родине…».

Хотя мы не тосковали по родине, песня неотступно крутилась внутри каждого из нас, волновала, мучила, доводя до слез в минуты высшего душевного напряжения.

Я часто вспоминаю город под весенней, еще не налившейся желтым соком луной. Осеребренный кусочек густо сапфирового неба. Вдали беловатый, остро изломанный контур развалин, которые глыбятся и теснятся в непроглядности улицы. Порывы ветра пропитаны свежим, теплым запахом стаявших снегов.