Триумфатор

– Так и должно было случиться, слишком давно стоим. – Он перевел глаза на Руфа. – И все же не будем забывать свои порядки. Именно они покорили нам полмира.

По горькой, кривой ухмылке легата, Мартелл понял, что тот не верит в покорение болотных дикарей, считает дело заранее проигранным. Так не пойдет. «Они тебя запугали, сынок».

– Не в том дело, что их много, – сообщил Руф. – А в том, что деревья тут заколдованные. Не удивляйтесь. Сами потом увидите. Они и подслушивают, и передают своим сведения. Даже горящие ветки в наших кострах. Я раз видел, как в огне появилось лицо здешнего колдуна и прислушивалось к нашему разговору.

– Что за чушь! – вознегодовал Друз.

– Однажды целый отряд пропал в лесу, – не унялся Руф. – А потом мы нашли их тела. Без единого ранения. Только лица синие и шеи сломаны. Корни елок задушили. Некоторые мертвые были по пояс утянуты под землю.

– Сказки! – вспылил Валерий.

«Никакие не сказки». Перед Авлом стеной встали собственные видения. Что бы, интересно, друг сказал, если бы мог знать, что за тварь сидит в углу его палатки и таращит на всех бездонные, непроглядные глазищи – темные-темные, мертвые-мертвые, без единой искры света.

И тут же ему вспомнились глаза Юнии сегодня утром – мокрое веселое солнышко. Хорошо с ней! Легко на душе. Точно нет ни Сената, который хочет его извести и все отнять, ни боли от общего издевательства и собственной ничтожности, ни домашней тирании, ни чудовищных видений. Просто нет и все. Когда она рядом, весь мир наполняется веселыми разноцветными пузырьками, а на губах – смешинки. Хочется глупо улыбаться и таращиться, чего нельзя такому важному человеку.

Однажды Авл видел старого пса, которому на голову села бабочка. Бедняга замер, не знал, как пошевелиться и не спугнуть хрупкое живое чудо. Да что ж такое с ним происходит? Куда податься?

А ведь если прикинуть, сама жена Руфа должна быть мрачнее тучи, столько горя пережила. Нет, смеется, поет. Откуда он знает, что она поет? Ниоткуда. Поет, и все.

– Не распускайте по лагерю страхов! – возмущенный голос Валерия вернул проконсула к реальности. – Деревья-людоеды, колдуны в кострах! Вы бы лучше вычистили из лагеря всех местных дикарок. Никто бы сведения не стал переносить.

– Они не переносят, – зачем-то вступился Руф. – Они боятся своих. У них принято избавляться от женщин, которые с врагом… ну, вы поняли. Убивают и их, и детей. Считают, кровь слабая.

Лацийская кровь слабая? Такое проконсул слышал впервые в жизни. Посмотрим-посмотрим. Но сейчас надо решать, как быть с немногочисленными фортами и их гарнизонами, которые ждали нападения.

– Подтянем всех к главному лагерю, – наконец, сказал Авл. – Не будем расходовать людей.

Так и сделали. Через пару дней стали прибывать войска – такие же усталые, угрюмые, как контингент Руфа. Казалось, эти люди совсем разучились улыбаться. Переняли у варваров привычку хмуриться. От дождей это? Или от серого неба? Нечему вокруг радоваться. Жизнь в еловом лесу тяжелая. Без солнца.

⁂

Между тем Вечный Город жил привычной суетой. И больше всех суетилась Папея, супруга Мартелла, так и не смирившаяся с его удалением.

Несмотря на годы, прожитые с таким неугомонным тяжелым человеком, она оставалась по-прежнему пленительна. Гордая голова, полная грудь, колыхавшаяся под шелковой столлой[23], целый каскад ожерелий – те подчеркивают зрелую красоту и скрывают потерю формы там, где чистота линий необходима. Это муж не замечал, а Папея цену себе знала.

Волосы, выкрашенные в темно-каштановый цвет, не несли ни одной седой нити и были уложены колечками по последней моде. В двадцать лет свежесть многое искупает, а в сорок с лишним надо следовать последним веяниям, иначе прослывешь старухой, застрявшей в позапрошлом сезоне.

Папея была все еще желанной. Притягательной и сильной, как согнутая лоза, которая в любой момент готова распрямиться и ударить по пальцам зазевавшегося.

Авл зазевался. Но уже отошел от нее на достаточное расстояние, чтобы удар не достиг цели. Хватит. Нагрелся на старых делах. Однако появились другие. Помоложе.

В прошлом году, после праздника Юпитера, когда она с другими матронами наблюдала бег юношей в бараньих шкурах вокруг Авентинского холма, один из бегунов сильно стегнул ее ременной плетью, желая долголетия и здоровья. В досаде Папея схватилась за эту полоску бараньей кожи, рванула на себя, притянула горе-атлета, и сын сенатора Павел Плавт с разбегу врезался в нее, ткнувшись носом в мягкую, но точно кольчугой из цепочек покрытую грудь. Опешил. Ничего не понял. И принял, как должное, когда почтенная матрона начала охаживать его отобранной ременной плетью – для здоровья и счастья, не иначе. А потом поймала петлей и приняла к себе в объятья под смешки и одобрительный гомон других дам: знай наших!

Удивительно ли, что Плавт не ушел. Вернее ушел вслед за Папеей. Теперь он возлежал в атриуме ее, вернее, Мартелла, виллы, перед переносным столом с фруктами и отправлял в рот по одной белой виноградине.

– Обратись к моему дяде, верховному понтифику Корнелию Плавту. Прежде он поддерживал твоего мужа.