Трижды приговоренный к "вышке"

— Браток, ты с Шурика снял аксельбанты! Прости меня, что я в карты проиграл и вынужденно полез к этой старухе! Дай мне, суке, по рогам!

— Значит, не поможешь? — спросил устало Гордий.

Романов смилостивился, сел рядом.

— Зачем?

— Как человеку.

— И как брату?

— И как брату.

— Так у нас заведено? Ведь верно? Дружба, помощь… Так гласит наш великий и мудрый строй… Это — гадость, прикрытая лозунгами! Я заработаю, да. Я буду ишачить. Но больше, больше… не пойду. Вся наша система мстительна. Теперь она отправила вас на пенсию. Потом они найдут повод упрятать вас в психушку, если вы станете снова и снова проникать туда, куда при нашем и новом строе проникать не требуется!

— Пусть упекут, — тихо сказал Гордий. — Но меня они не переделают. Поздно переделывать. Я одно знаю… Одно! Он не виноват. И вы были не виноваты.

— И что? От этого при нашем строе ни холодно, ни жарко!

— У них там тоже много ерунды, маэстро! Так тебя ныне зовут?

— То — у них. Мне на это плевать.

— Не собираешься улизнуть?

— Пока нет.

— С языками туго?

— Все в порядке с языками.

— Другая цель? Свалить старикана, который отказался от лучшего ученика, предал его, не защитил…

— Вы с характеристикой моей были знакомы. Так что — говорите…

— Но я угадал?

— Я не такой мстительный.

— Ты мстительный. И это так. В тюрьме ты победил местью. А здесь… Здесь…

— Вы, старикашки, зубами и руками держитесь за свои места.

— Но меня же вытурили…

— Вы были нужны когда-то. Когда маленькая правда была. Маленькая-маленькая. Вот такусенькая, — он показал на мизинце ноготок. — И довольно! Сейчас и ее, такусенькую правдочку, на дух не подавай. Лишние заботы всем… — И вдруг насупился: — Нет! Нет! Нет!.. Я был когда-то один. Теперь у меня жена и дети. Нет! Нет!

Эту непреклонность Романова Гордий хорошо знал. Когда, ошеломляюще для всех, Дмитриевский на суде заявил, что он убийца, что статья «бытовая драма» (он так и сказал) его вполне устраивает, Романов, ошеломленный, естественно, более других, на суде дал бой за правду, — решительно не согласился с братом. Он отказался от всех прежних подыгрышей брату, твердо, обоснованно стал доказывать, что ни он, ни Дмитриевский не виновны. Он был резок, неуступчив. На тех свидетелей, которые губили их или вымышленными, или неточными показаниями он нападал умно, логично. Енину Романов назвал марионеткой.

— Разве можно на земле жить с подобными скотами?

Судья, конечно, сделал ему замечание за оскорбление личности.

Но Романов не унялся. Он сказал о брате все, что думает. Он клеймил позором его трусость, нерешительность. Романов ждал суда. Думал, что брат на суде одумается, скажет во всеуслышание, как все было на самом деле. Ничего же на самом деле не было, вот в чем вопрос! И все это — страшная, нелогичная игра каких-то затейников в закон, которого тут не было… Единственная тут светлая личность — Боярский. Это Человек! Этот худой, не в меру злой, человек — преграда беззаконию…

Вновь подняли Дмитриевского. Пряча глаза, он заявил, что является убийцей. И ничего не поделаешь, милый Романов…

— Ты помнишь, как хвалил меня на суде?

Боярский стоял у порога, не раздеваясь.

Романов только что вернулся с завода. Он был торжественно приподнят: в парткоме ему сказали, что надо прощаться, Романова отзывают в институт. Он думал, что Гордий тогда лгал, как-то подтолкнуть его хотел, используя в своих целях.

— Проходи. — Романов хмурился. — И приступай сразу, зачем пришел?

— Сразу, так сразу…

Боярский уже говорил насчет скрипача Володи Доренкова. Так вот Иваненко была влюблена именно в Доренкова, а не в твоего брата. В твоего брата была влюблена его теперешняя жена. Доренков всегда завидовал твоему брату. Он ему даже как-то грозил: напишет на него!

— Новая версия? — Романов был ироничен, хорошее настроение постепенно таяло в нем.

— Это верная версия!

— Ты проходил по какой-либо версии?

— Не надо! — крикнул в гневе Боярский. — Не надо!

— Я тебя спрашиваю: ты проходил по какой-либо версии? — Романов накалялся злом, лицо его из интеллигентного превращалось в тупое, мстительно-допрашивающее. Глаза были колючими, отталкивающими все возможные возражения.

— Твой брат сидит. Ты на воле. Не пошевелил пальцем.

— Я шевелил всей душой на суде.

— Но ты же ему подыгрывал. Ты и виноват! Если бы ты ему не подыгрывал, выплыл бы настоящий виновник — Доренков.

— Ты это утверждаешь?

— А почему не он?

— А почему не ты?

— Я?! С какой стати?

— Ты же с пеной у рта защищаешь! Что-то тут есть!

Боярский вдруг стал отступать к порогу, он тащил за собой свой плащ:

— Ты слышишь! Ты понимаешь, что говоришь?! Гадина! Трусливая мышь! Если бы меня они взяли, — будь спокоен! Я бы не подыгрывал!

— И пошел бы к стенке. Ты же не был на следствии ребят, которые пошли к стенке! Но они-то были ни при чем! Ты это своей башкой уразумел?! Перед нами были они, турок!

— Все равно ты подонок! Дрянь!

— Он бы держался! Это так тебе кажется!

— Не кажется, нет. Они меня обволакивали. Я твердил одно: нет! Твой брат — не убийца. Он трус. И ты трус. Больше чем он!

— Но он же не хочет! Сам не хочет!

— В том и дело, что мы должны хотеть!

— Тебя обработал адвокат?