Трижды приговоренный к "вышке"

— Простите, никогда, вы слышите, никогда не устраивал! Впрочем, чего это я на вас ору? Просто — нервы. Старость… Но я не был таким нервным до всего этого… Не сходил с копыт. Раньше говорил нормально… А все они… Все они, словно объелись белены. Вы верите, что он ее убил?

— Нет.

— Я так тогда и понял. Вы единственный человек, который верит ему. Но вдруг они поверили бы вам? Вдруг он невиновен, думаете вы, а он виновен? Вы же их, молодое нынешнее поколение, не знаете. Они росли на всем готовом. Росли быстро. Верить, выходит, нельзя! Я сидел два месяца, я перестал задумываться… Лишь писал…

— Как попали ваши записки к следователю?

— А что? Там что-то не так? Это же касается меня лично!

— Не совсем так.

— Меня опять посадят? Перед тем, как разбирать все снова?

— Ну что вы! О чем вы говорите?

— Хотя, впрочем, чего нам, старикам, бояться? Нас не заставишь лишний раз вынести пращу. Не те силы… Со стариками, говорят, там считаются. Они и там, ха-ха-ха, на пенсии… А я теперь — на пенсии…

— Я пришел к вам за другим.

— За чем же?

Испуганный, настороженный взгляд.

— Я хочу, чтобы вы рассказали о нем…

— То есть, о следователе? Я правильно догадался?

— Правильно.

— Вы видите новую квартиру мою? Мне бы ее не дали, не будь я…

— Квартиру вам дал не Меломедов, стыдитесь! Старость вашу обеспечили по закону, как и положено.

— Дяде убийц?

— Зачем вы так? Неужели вы за них отвечаете? Вы их не воспитывали. Вы воевали. Помогали — да. Так за это честь и хвала. Но…

— Никаких «но»! — Он почему-то огляделся, точно ища кого-то постороннего. — А впрочем… Признаюсь вам — я его боюсь! Нет, нет! Он меня не бил, не пытал… Что вы, что вы! И мои племянники говорят об этом. Иначе бы ему не сдобровать. Но он — сильнее нас с вами. Да, да! И не противоречьте! Он глядит в статью и убеждает. И никуда не денешься. Начинаешь думать, что так, как он говорит, — лучше. И идешь за ним, сильной личностью. Это же мне говорили племянники. Вы были у обоих? Ездили к Вале, заходили несколько раз к Гоше, ведь так?

— Так.

— Представьте, Гоша мне рассказывал. С Валей у нас как-то не получается. У нас не то, не то. Посеял это не то, понимаете, он сильная личность. Мне захотелось тогда спасти Валю. И я, понимаете, сознался, что давал справку на эти анализы.

— Это была ваша неправда.

— Не говорите так. Люди не знают, где нужна правда, а где маленькая ложь, святая ложь. Ну если бы все — правда, правда! Гошу снова надо посадить на скамью подсудимых, ибо по-настоящему все, то есть по правде, не выяснено. И Валю снова посадить. Сейчас десять лет, а могут дать и пятнадцать. Правда! Сильная личность эту правду станет топтать, защищая себя. Самое ужасное, когда человек, защищая себя, подминает все обстоятельства под свои сильные ноги, топчет их, как глину…

— Вы обещали конкретно…

— Ничего я никому не обещал. И не стану обещать! Вы все стоите заодно! Закон гарантирует его сильную личность! И он сделал красиво нас всех. «Сделал» — это говорят мои племянники. У них теперь в языке много дурных слов…

— И все-таки…

— И все-таки, — крикнул старик, — он заставил нас поверить: Валя убивал! Этому поверил Гоша, этому поверил я, этому, пройдет немного, поверите вы…

— Я готов поверить, но факты против!

Дядя Дмитриевского метнулся от него, стал у порога, видно, думая, как половчее выпроводить гостя, но вдруг сел на койку, обхватил голову руками. Тело его стало вздрагивать, и Гордий понял, что старик плачет. Он подошел к нему, участливо опустил ему руку на плечо, дядя Дмитриевского неловко сбросил руку, но не притих, а пуще еще затрясся в плаче.

— Самое страшное — врать, — зашептал он. — Врать, врать, врать! Теперь надо врать, чтобы не забрали Гошу… Ужасно! Это все ужасно! Не подбивайте Гошу на поступки! Не надо. Он-то уж ни в чем не виноват! Вы снова убьете его. Я возил ему книги, пробивался с почтой, носил все, чтобы он не отстал. Я считал своим долгом ему помогать, коль лгал и сажал его в тюрьму. И теперь снова вы. Все прошло — и вы! Одной жертвы всем мало? В первую очередь вам? Не ходите к Гоше больше, умоляю вас! Я так одинок! Он хотя бы заходит ко мне… Все это лишило меня работы. Я мечтал еще работать долго. Меня после изолятора быстренько оформили, и вот пенсион, одиночество. Единственная отрада — Гоша. Но его вновь по вашей милости посадят. Это он мне так говорит. И я подумал: так будет!

Он плакал, плакал как-то тихо, просительно, беспомощно, без всякого сожаления к себе, унижаясь перед Гордием. Успокаивать его было делом бесполезным.