Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

И вот… Ночью Георгия и Любу разбудил требовательный стук в ворота. Они быстро оделись. Люба вышла в другую комнату и вернулась с револьвером.

— Они не войдут, — решительно сказала Люба. — Если пришел мой час, пусть будет так. Готовься уходить, Георгий, через соседние дворы, через забор. Виноградные листья скроют тебя… Им не удастся повторить то, что они сделали со Стамболийским.

В голосе ее слышалась властность.

— Моя смелая, Люба!.. — промолвил он.

В ворота снова забарабанили кулаками и каблуками сапог. Люба вышла в кабинет и крикнула через форточку:

— Кто там?

Снаружи послышался грубоватый голос:

— Власти. Откройте!

— Приходите утром, — крикнула Люба. Голос ее звенел от напряжения. — Закон не позволяет тревожить людей среди ночи. Я не разрешу войти в мой дом.

Ворота заколебались от града ударов.

— Вы хотите, чтобы я стреляла? — крикнула Люба.

В голосе ее прозвучала такая решимость, что за воротами стало тихо. Люба стояла молча, сжимая револьвер. Георгий почему-то на цыпочках подошел к ней и безмолвно обнял ее. Они вместе отошли от окна. Темная улица настороженно молчала.

Они уже не спали остаток ночи. Едва рассвело, Георгий скрылся.

По решению партии члены ЦК перешли на нелегальное положение. Георгий больше не ночевал дома.

VII

Двенадцатого сентября, за десять дней до установленного срока восстания, по всей стране начались массовые аресты коммунистов. Полиция захватила Народный дом у Ловова моста, крупнейшую в стране потребительскую кооперацию «Освобождение», типографию и все районные клубы партии. Голову Димитрова оценили в сто тысяч левов — об этом однажды утром появилось объявление в газетах.

Во дворик на Ополченской пришла Елена. Она ласково поздоровалась с матерью и, присев около нее под лозой, осведомилась как здоровье.

— Спасибо, чувствую себя хорошо, — сказала мать, зоркими старческими глазами вглядываясь в загорелое, похудевшее лицо девушки. — Вижу, ты пришла с делом. Не теряй со мной время, Люба у себя, иди наверх!

«Как она сразу поняла? — подумала Елена, торопливо поднимаясь по ступенькам. — Чуткое сердце матери».

— Что с ним? — спросила Люба, кинувшись к Елене.

— Не волнуйся, ничего страшного. Сегодня утром меня неожиданно вызвал к себе на улицу Марии-Луизы прокурор окружного суда Огнянов. Я страшно переволновалась. И вот, представь — вхожу сегодня к нему в кабинет, он усаживает и говорит: «Я ваш должник, вы лечили моих знакомых, хочу отблагодарить вас. Вы скрываете Георгия Димитрова. Предупреждаю, законы строгие на этот счет…» Я ожидала чего угодно, только не этого. Пробормотала что-то, сказала, что ничего не знаю и никого не скрываю. «Нет, скрываете, — говорит, — в доме Мары Христовой на улице Гробарской». Я чуть не упала — это была правда, ты ведь знаешь!..

— Георгий арестован?

— В том-то и дело, что нет. Огнянов по-своему поступил честно. Мы уже нашли другую квартиру. Сегодня вечером переведем Георгия. Тебе надо последить за улицей, когда его поведут.

Елена рассказала, как задумано переселить Георгия в другую квартиру. Они присели к столу, и Елена начертила маршрут.

«Я все еще хочу быть похожей на нее? — спрашивала себя Елена, глядя на Любу, внимательно изучавшую чертеж. — И все еще завидую?.. Нет, теперь нельзя думать только о своем, личном. Есть что-то объединяющее нас с этой женщиной: мы должны спасти его. Он нужен многим. И в этом мы равны с ней…»

— Не беспокойся, — сказала Елена, — о нем думают.

Люба, точно угадывая ее мысли, оторвалась от чертежа и сказала:

— Ты стала другой, Елена, перестала быть девочкой. Ты была бы хорошей женой и умной доброй матерью, а должна заниматься конспирацией и рисковать каждый день.

Елена смешалась.

— Зачем ты говоришь так? — пробормотала она. — Можно стать и женой и матерью и вести работу в партии, так же как ты.

— Я не знаю, чего больше у нас с Георгием — счастья или страдания из-за постоянной опасности, нависшей над нами.

— Наверное, счастье особенно дорого людям, которые умеют беречь друг друга? — сказала Елена.

— Да, ты права, конечно, — подтвердила Люба. — Я скажу тебе одну вещь, Елена. Если ты хочешь, чтобы счастье в семье было полным, не лишай себя детей. Когда-то у меня мог быть ребенок от человека, которого я ненавидела. Я не захотела ребенка от него. Если бы ты знала, как Георгий мечтает о детях. Он не говорит об этом, но я слишком хорошо знаю его, чтобы понимать без слов.

— Вам было бы труднее с детьми, — глухо сказала Елена.

— Да, во сто крат. Но ты сама сказала, что, когда берегут друг друга, счастье становится дороже. И есть ли счастье, раз и навсегда застывшее в покое? Ты помнишь у Гёте: «На весах великих счастья чашам редко дан покой…» — Люба замолкла и, повернувшись к Елене и открыто и смело смотря в ее лицо, сказала: — Если со мной что-нибудь случится, береги его и помоги ему…

Елена упала головой в колени Любы, и ее светлые волосы, вырвавшись из плена шпилек, широкой струей хлынули на пол.

Обе женщины молчали. Люба откинулась на спинку стула и бережно положила свои маленькие руки на плечи Елены, как будто боялась уронить ее со своих колен.