Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

Это был пожилой, седой и грузноватый человек. Друзья ценили его за ум, мягкость характера и обходительность. Даже у себя дома он был вечно поглощен своими статьями и дискуссиями с товарищами, мог ответить невпопад на какой-нибудь житейский вопрос, не заметить, что галстук съехал набок или брюки сползли с живота и штанины волочатся по полу. Он знал так много, что Георгий в душе завидовал ему и как-то даже побаивался этого совершенно безобидного, доброго человека.

В доме Мартыновых бывали коммунистические деятели многих стран. В тихом, заваленном книгами кабинете можно было встретить и Эрколи (Тольятти), и Дюкло, и Мориса Тореза, и бывшего советника Сунь Ят-сена Бородина, бежавшего от Чан Кай-ши через пустыню Гоби, и Мануильского, дружившего с Мартыновым, и многих других интересных людей.

Иной раз гости Мартынова замолкали, прерывая серьезный разговор, привлеченные взрывами смеха, доносившимися из комнаты племянницы хозяина Вильгельмины, шли к молодежи.

Кто-то в шутку назвал Вильгельмину, молоденькую, с коротко остриженными волосами, резковатую, Вильгельмишкой. Потом уменьшительное имя сократили, и все стали называть ее просто Мишкой. Дочь богатых родителей из Прибалтики, она увлеклась рабочим движением, стала комсомолкой. Ушла из семьи и приехала в Советский Союз к дяде жить и трудиться для революции. Мишка знала четыре языка, и, может быть, потому у нее часто собиралась молодежь из интернациональной Ленинской школы Коминтерна.

В ее комнате, полной народу, Георгий обычно забивался в угол и молча поглядывал оттуда на веселые, молодые лица. Не до веселья было ему в то время, а посмотреть на новую молодежь иной раз тянуло, душа просила отдыха.

В тот вечер в передней Мартыновых Георгий встретил Мануильского. Он тоже только что вошел.

— Никаких кабинетов, — притворно строго говорила гостям хозяйка дома Анна Романовна. — Идите мойте руки и сейчас же за стол.

Мануильский, веселый, жизнерадостный человек с усиками, спускавшимися до уголков губ, и смеющимися глазами, стал отшучиваться, но в конце концов обоим пришлось идти мыть руки и сесть за большой, ярко освещенный висячей лампой обеденный стол.

Пока они ужинали, из комнаты Мишки то и дело раздавались приступы безудержного хохота.

Мануильский заговорщически тихо сказал Георгию:

— До чертиков любопытно, что у них там происходит. Сходим, а?

Георгий молча кивнул — он уже научился не только говорить, но и кивать по-русски. Мануильский искоса глянул на неловко сидевшего за столом, углубленного в себя товарища, и глаза его бисерно блеснули. Он, видимо, собирался сказать что-то острое, задиристое и веселое, но сдержался. Он хорошо понимал, что творилось в душе Георгия в эти дни,.

XII

Появление в комнате Вильгельмины Мануильского и Георгия произвело свое действие: наступила полнейшая тишина. Мануильский отвесил общий поклон (то же сделал и Георгий за его спиной) и совершенно естественно, не желая замечать настороженной тишины, попросил:

— Мишка, пожалуйста, переводите! — Он повернулся ко всем и продолжал: — Когда Торез был у меня, он сказал мне так…

С разных концов комнаты раздались возгласы на ломаном русском языке:

— Не надо переводить, все ясно…

Мануильский повторил:

— Он сказал…

И вдруг произошло волшебство: каким-то неуловимым движением тела, мимикой лица и голосом Мануильский перевоплотился в Тореза. Он прошелся по комнате, сказал несколько слов так, как говорил Морис Торез, и дружный хохот потряс стены комнаты…

Товарищи, хорошо знавшие Мануильского, рассказывали мне, что у него было незаурядное актерское дарование, он умел точно воспроизводить манеру разных людей разговаривать, свойственные им жесты. Известно, что он помог актеру Щукину создать правдивый образ Владимира Ильича в кинофильме «Ленин в Октябре». Много часов провел Щукин с Мануильским, стремясь уловить, как Ленин ходил, брал книгу из шкафа, садился за письменный стол, читал…

Весь вечер Георгий просидел в углу, зажатый со всех сторон молодыми людьми. От него трудно было добиться слова, но когда хором запели немецкую рабочую песню, потом итальянскую, он пел вместе со всеми, и глаза его молодо и растроганно светились, и голос окреп.

— Вы хорошо поете, — похвалила Вильгельмина, наклоняясь к нему. — Вот не ожидала…

Мишка доверчиво смотрела на него, и Георгию показалось, что она хочет подбодрить, помочь ему избавиться от скованности и угрюмости. Девушка не знала ни о Любе, ни о предстоящем отъезде Георгия в Германию,

— Когда-то я любил петь, — Георгий усмехнулся. — И даже танцевать хоро.

Девушка удивленно подняла брови.

— Это болгарский танец, — пояснил Георгий, — мужчины и женщины становятся в круг и танцуют, положив руки друг другу на плечи, пока хватит сил.

— Давайте станцуем хоро! — воскликнула Мишка, смотря на Георгия доверчиво и лукаво.

— Нет, — сказал он решительно, — я уже давно разучился танцевать.

— Ой, какой вы мрачный! — шутливо воскликнула девушка, передернув плечиками.

— Через несколько лет мне пятьдесят, — сказал Георгий, — в два раза больше, чем вам и вашим друзьям.

Лицо его стало замкнутым, он опустил глаза.