Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

— Мы будем танцевать, — воскликнула озорная Мишка, стремительно вскакивая с места. — Все будем танцевать! Слышите, все! Алле геноссен! Ту ле монд! — повторила она свой возглас по-немецки и французски. — Все товарищи! Все люди!

И «все люди» пустились в пляс. Один только Георгий остался на своем месте в углу комнаты.

Поздно вечером Мануильский провожал Димитрова по затихшим, темным улицам Москвы. Они разговаривали о предстоящей поездке в Германию.

Мануильский оставил обычный для него насмешливый тон, говорил мягко и спокойно:

— Георгий Михайлович, так нельзя, твоя сдержанность и суровость за границей могут только помешать и тебе самому и всем нам.

— Если будет надо, я стану галантным кавалером и даже шутником, — пробурчал Георгий. — Я привык к конспирации.

— Да не о том же речь, — продолжал Мануильский. — Тебе надо внутренне успокоиться и вновь обрести радость жизни. Ты понимаешь?

— Я не могу просто так приказать своей душе, — признался Георгий.

Мануильский вздохнул, покачал головой.

— Прежде я знал тебя, Георгий Михайлович, совсем другим. А сегодня… — Мануильский помедлил, — сегодня я побоялся сказать тебе шутку за столом. Понимаю, ты многое пережил и передумал, вынес то, что не каждый вынесет. Ну, а дальше, дальшe-то что? — воскликнул он. — Жизнь-то идет!..

Мануильский посмотрел на спутника просветленным, по-мальчишески наивным взглядом. Георгий молчал. Его усталое лицо с припухлостями под глазами, тронутое бликами призрачного света ночного города, исказилось болью.

— Я до сих пор не могу забыть… Никак не могу простить себе ошибки, которую совершил вместе с Цека девятого июня… Куда от этого денешься? — Георгий резко повернулся к спутнику и быстро, с хрипотцой заговорил: — Не могу простить себе понесенных нами жертв, не могу простить того, что с Любой… Ведь одно связано с другим, и ее болезнь… Были бы мы тогда настоящими большевиками, не случилось бы того, что случилось…

— Идем! — властно сказал Мануильский, крепко взяв Георгия под локоть. Он увлек его в темноту пустынного ночью бульвара, бесконечно тянувшегося посреди улицы. Они сели на скамейку под густым сплетением ветвей лип и кленов.

— Извини, Дмитрий Захарович!.. — пробормотал Георгий.

— Молчи! Молчи! И успокойся…

Они долго сидели молча.

— Ну, ладно, — через некоторое время сказал Георгий, — тебе спать пора. Все уже! Больше не повторится, даю слово. Это я так… Посмотрел сегодня молодежь, поговорил с одной беззаботной девушкой и… — Георгий развел руками, — как видишь…

Мануильский добродушно рассмеялся.

— Видел, видел, с Мишкой поцапался. Я, брат, многое вижу и замечаю… — Он хмыкнул. — «Беззаботной»! Эта беззаботная девушка, к твоему сведению, скоро поедет за границу на нелегальную работу в одной интернациональной организации. Может быть, на смерть поедет. И самое удивительное, что она прекрасно сознает это и все-таки едет. Так-то вот, Георгий Михайлович! Новое поколение — оно идет нашей дорогой! Туда, вдаль, в метель, как и мы. Но уйдет дальше нас. В этом величайший смысл жизни, до которого когда-то хотели докопаться мы и который ищут — и находят! — теперь они. Что бы ни случилось, нам нельзя терять в душе радости жизни — спокойной, ядреной, — голос Мануильского окреп, и он с силой сжал кулак и потряс им, — цепкой, непреходящей, потому что они, молодые, то и дело оглядываются на нас, а потом, когда-нибудь в трудную для себя минуту скажут себе: «Спокойно! Не теряй головы, надо быть таким, как Георгий Димитров!» Ты понимаешь?..

Георгий глубоко и шумно вздохнул и откинулся на спинку скамейки.

— Спасибо тебе, Дмитрий Захарович, — сказал он просто, без прежней своей сдержанности. — Хватило бы только мужества у меня… на радость жизни…

— Хватит! — убежденно сказал Мануильский. — Я все время ощущаю в тебе какую-то скрытую, узловатую, как корень сосны, могучую силу. Потому и сказал тебе все это. Другому — у кого за душой, кроме марксистских молитв, ничего нет, не говорил бы. Пустой номер! А ты, Димитров, поймешь и выдюжишь.

XIII

В Берлине Георгий неожиданно лицом к лицу столкнулся с Мишкой. Встреча произошла в мрачноватом зале, который обычно сдавался его владельцами в аренду для выставок, деловых банкетов или собраний.