Тризна

Сказочка проста и прозрачна, как слезинка ребенка. У юных супругов, зацепившихся за научную вершину в пригородном бараке, родился маленький ангел, ясноглазый и златовласый. С трех месяцев своим ангельским голоском он уже выпевал любую мелодию, с пяти лет на память читал стихи, и у него перехватывало его нежное горлышко, когда с героями книг случалось что-то страшное. Ему прекрасно давалось все, а больше всего он любил читать и слушать музыку. Но чем старше он становился и чем больше узнавал жизнь, тем меньше она ему нравилась – уж очень много в ней жестокого и подлого. Понемногу и читать ему стало слишком больно, потому что и в книгах все-таки была она, жизнь. И он все больше и больше уходил в музыку, пока она не поглотила его окончательно. Однажды утром отец и мать попытались войти к нему в комнату, а музыка их не впустила – с тех пор она так и отталкивает всякого, кто пытается к нему войти.

– Вот, собственно, и все.

Чтобы не поднимать глаз, Олег придвинул к себе початое блюдо с фаршированными мидиями и принялся выдавливать на них четвертушку лимона, а лимонный сок внезапно брызнул ему в глаза. Он попытался проморгаться, но кислота была такая едкая, что пришлось как можно быстрее подняться и устремиться в туалет с залитым слезами лицом. Было до ужаса неловко, но другого выхода не оставалось.

Коридор к сортиру какой-то эстет отделал сплошным зеркалом, и Олег несколько раз вместо реальных поворотов пытался ткнуться в их отражения. Когда-то в едва живые в памяти времена в их детской компании очень уважалась Лидка, умевшая придумывать сказки, которые они готовы были слушать хоть целый день. И когда Лидка повествовала о какой-нибудь замарашке, сделавшейся принцессой, она выговаривала растроганно: «Платье у нее было из тюля, а стены зеркальные», – ничего более роскошного она вообразить не могла. Вот сегодняшняя тризна и принесла и тюль, и зеркала.

Долго плескал водой в глаза, потом осторожно промокал носовым платком, но избавиться от красноты так и не удалось, пришлось выходить к народу с заплаканными глазами.

Проходя мимо застекленной двери, увидел, что погода окончательно взбесилась – это был какой-то водный буран, буря мглою небо кроет, вихри водные крутя, вздумайся им прежней компашкой отлить узким кружком, сейчас никто бы не заметил. Если природа решила оплакать Обломова, то она явно перестаралась – страшно было подумать, что творится на Никольском кладбище, где вроде бы как раз должны были предавать земле бренную плоть Обломова в шаговой доступности от могилы Эйлера, единственного из коллег, чье превосходство он признавал.

Зато за круглым столом царила почти переслаженная доброжелательность, словно в соседстве с ложем смертельно больного: вспомнили наконец о подлинном, а ничего подлиннее боли, даже чужой, не существует. Соседи Олега, Мохов и Боря, не сговариваясь, с двух сторон, будто инвалиду, подвинули ему стул. Олег старался ни на кого не смотреть, сосредоточившись на цветущей сакуре, но, усаживаясь, все-таки поймал Галкин взгляд из-под рыжей челки, – ее глаза были полны сострадания и материнской нежности – жизнь тому назад он иногда ловил на себе такие ее взгляды.

– Ну, кто следующий? Теперь уж не отсиживайтесь. А то оставите Фердыщенку в дураках…

Олег ерничал, но в груди нарастала тревога: неужели не поддержат?..

Краем глаза он видел, как Боря рисует на черном столе какие-то узоры подразбухшим пальчиком-сосисочкой, – примерно так же он что-то чертил в общаге перед тем, как спланировать с третьего этажа на раме. И здесь тоже внезапно вскинул свою седеющую сапожную щеточку:

– Я готов.