Тризна

Я и просыпаюсь рядом с тобой в типичном американском мотеле – чисто, удобно, неуютно. Зато с высоты город-гигант торжественен и величественен, и мы вместе ощущаем гордость за то, что все это сделано человеком. А промышленные окраины и пригороды Нью-Йорка, беспорядочно и безобразно нагроможденные, раскрашенные, украшенные по-американски, как придется, надписями, цифрами, – это пугающе, отталкивающе красиво!

Национальное у американцев, считаешь ты, связано не с культурой, а с гражданскими правами – это гордость за равные права и возможности. Гордятся, так сказать, общественным строем. При этом общение твердо регламентированное, в гостях сидят, как правило, не позднее десяти, нет нашего беспорядочного застолья с бесконечными разговорами. На все самое главное времени и не хватает.

И с какой нежностью вспоминала ты чисто московские вечера, когда почти не рассчитывается и не подсчитывается, сколько народу пришло, когда не смотрят на часы и говорят, говорят, покуда есть о чем говорить и хочется быть вместе. И как верно ты заметила, что понять что-то в чужой стране можно только тогда, когда от нее зависишь. Когда тебе от нее некуда деться. А если тебя где-то ждет и стол, и дом, ты только наблюдатель, сколько бы ты ни повидал.

Может быть, именно поэтому здесь ты научилась не отворачиваться от жестоких сцен в кино. И даже почувствовала в себе липкий ужас, желание смотреть еще и еще. И этот род влечения, припечатала ты себя, самое растлевающее в них.

«Есть одна страшная вещь, коренящаяся в самой глубине протестантского мировоззрения: избранность в земных делах и земной успех есть свидетельство избранности Богом, а неуспех – заслуженное наказание».

Да, жестоко. Но эта жестокость исключает ведь и жалость к себе, требует требовать прежде всего с себя, а это и есть то самое мужество, которое так восхищало тебя в певцах мусорных баков. Но ты слишком добрая и хорошая девочка, чтобы это принять в жизни, а не в искусстве. Ты даже называешь грязным свое тайное желание, чтобы в авиационной катастрофе вместо тебя погиб кто-то другой. И вместе с тем мысли о смерти наполняют тебя чувством спокойной боли, приятия неизбежности – как это и было у первых творцов красоты по-американски. И ты с завистью видишь, что у американцев нет нашей надрывной привязанности друг к другу. А я все с тем же изумлением и все с теми же слезами на глазах в стотысячный раз перечитываю твое грандиозное стихотворение, включенное кем-то в твою посмертную книгу.

Я не желаю умереть во сне,