Тризна

Люди власти и разрушения, а жажда власти и разрушение связаны между собой как причина и следствие, во все тысячелетия человеческой истории крушили и бушевали только в миру, сфера духа представлялась им слишком жалкой. И лишь в века идеологий они наконец стали вооружаться теми или иными политическими измами. А в веке двадцатом они наконец добрались и до искусства – одни из них сделались критиками, другие новаторами. Дай им волю, они будут устраивать революции хоть каждый день, чтобы только разрушать и оплевывать красоту, которую создали другие.

Я говорю «дай им волю», как будто они ее еще не взяли, не объявили ретроградами всех, кто пытался им чего-то не позволить, и парни, когда-то не устрашившиеся творить и защищать красоту по-американски, уже задвинуты ими в какие-то чуланы как старье и отстой. И когда я мотался на северные шабашки вдохнуть воздуха свободы, воздуха Джека Лондона и Рокуэлла Кента, ты, возможно, благодаря папе, чьи песни пела вся страна, каким-то чудом пробилась из варварской России в Новый Свет, в ту пору казавшийся нам чем-то вроде того света, чтобы извлечь этих полузабытых ребят на свет в державе, объявленной у них на родине империей зла. Хотя зло в мир несут только люди власти, и они-то как раз и захватывают право назначать в добрые или злые. Собственно, они-то и есть главный враг всего прогрессивного и регрессивного человечества, но покуда мы видим опасность не в них, а в каких-то измах, у нас нет шансов от них избавиться.

Возможно, впрочем, что этих шансов у мира просто нет, ибо их способность к мимикрии безгранична. Поэтому именно они и ухитряются изображать лицо всякого народа.

Ты же с твоей высокой душой в своих поисках истинной Америки эту высокопоставленную шваль просто-таки не заметила.

По отношению к могуществу и успеху очень немногие способны удержаться от угодливости или зависти, либо по-лакейски все превознося, либо по-лакейски все оплевывая, но ты словно и не подозреваешь о существовании подобных чувств, а отзываешься обо всем встречном с такой же простотой, как если бы оказалась в каком-нибудь Магнитогорске или Рязани. И когда ты в своих заметках проявляешь ум и вкус, я испытываю такую гордость за тебя, что даже в этой пустой ночной комнате осторожно кошусь по сторонам, проверяя, все ли тут тебя оценили, – я воображаю, будто это письма, адресованные лично мне. Но когда я вижу тебя печальной, испуганной, мне невыносимо хочется укрыть тебя собою, словно наседке, завидевшей ястреба.