Тризна

А поскольку ни один человек и ни один народ не может обойтись без красоты, то неизбежно рано или поздно должно было произойти разделение на почвенников и западников, то бишь восточников, убежденных, что вся культура идет с востока – из феодально-передовой Европы, а демократически-отсталой Америке следует лишь смиренно учиться и много о себе не воображать. И можно только удивляться, что бунт начался так поздно.

Мы живем на задворках – так и будем писать задворки, возгласили бунтари: туда, туда, смиренней, ниже, наш герой был, есть и будет прекрасен – это правда, а правды нет там, где чисто и светло! Бунт против ханжеской Академии, уволившей знаменитого художника за работу с обнаженными натурщиками, окончательно сблизил этих американских парней с русскими передвижниками, но в отличие от русских собратьев они искали в низах не трогательной забитости, а подлинности. Пусть грязь и жестокость, зато правда! Мы не лощеные европейцы, чтобы гнаться за наружным лоском, нам подавай корявую правду! И мы вглядываемся в изнанку жизни не для того, чтобы скорбеть или ненавидеть, а для того, чтобы принимать – и, да, мы достаточно для этого сильны! – воспевать! Нам ли смиренно просить: помоги мне, молить о гимне, об оратории? Мы сами творцы в горящем гимне – шуме фабрики и лаборатории.

Впрочем, звонкий пафос им был так же чужд, как и покаяние за какие-то чужие грехи. Это-то и отличало их от русских передвижников – они шли в народ, не испытывая чувства вины перед ним, не ощущая ни малейшего желания кого-то разжалобить или обличить его горькой судьбиной: они не считали народ слабым, нуждающимся в руководстве, – они сами были народом.