Тризна

При этом, как и мы все в советском Эдеме, в глубине души он был точно так же убежден, что все изысканное и модное может приходить лишь из той самой отсталой и растленной Европы. Все же тутошнее в сравнении с европейской утонченностью считалось ординарным и второсортным. Даже Кордильеры и Миссисипи считались чем-то простоватым и невзрачным в сравнении с Альпами и Сеной или Темзой. А уж любой американский городишка из двух баров и одной кузницы стремился назвать себя Парижем, Берлином, Амстердамом и Сент-Питерсбергом или, по крайней мере, Нью-Лондоном. Любой подбитый ветерком французик из Бордо свысока похлопывал по плечу практичных якобы американцев и брезгливо морщил нос на все, что ему попадалось на глаза, зато американцы лезли из кожи вон, чтобы не уронить себя в глазах французского метрдотеля либо первого попавшегося англичанина, если только тот смотрелся джентльменом, каковые грезились в провинциальной дыре величиною в континент. А уж перед английским лордом, французским графом, австрийским бароном или русским князем вплоть до турецкого паши американский поборник Демократии всегда приходил в истинный экстаз от малейшей их любезности. Стоило американцу прослышать, что где-то повар-француз готовит истинно французские блюда, а английский портной шьет истинно английские штаны, как им овладевал священный трепет: «Бог ты мой! Париж! Лондон! Рим! Санкт-Петербург! Вена!..» Сколько американских состояний перекочевало к европейским банкирам в качестве благоговейной дани какому-нибудь титулу! Сколько миллионов брошено на ветер американскими снобами в тщетном стремлении перенять европейский лоск и европейскую изысканность! И добро бы, если бы это «низкопоклонство» относилось лишь к автомобилям или штанам иностранных марок, но эта зараза распространялось и на искусство. Американский художник мог вывезти славу лишь из каких-то парижских мастерских, а погрузиться в романтику европейских артистических кварталов – за это было не жалко отдать и жизнь!

Но даже и это было бы еще с полгоря, если бы публика всего только не верила, что американская жизнь способна порождать настоящих художников, – в тысячу раз хуже была ее уверенность, что в американской жизни невозможно отыскать красоту.