Тризна

Вот и поработал у Обломова… Теперь Олег буквально прятался от него, как будто он в чем-то обманул надежды великого человека, хотя именно Обломов и ввергнул его в этот позор. Приходилось именно прятаться, потому что Обломов безошибочно узнавал его по шагам и неизменно интересовался: «Как идет работа, Олег Матвеевич?» Интересовался с такой напористой бодростью, что и отвечать приходилось так же бодро: «Все нормально, Владимир Игнатьевич!» Но ведь обидеться на Обломова означало расстаться со всем, о чем он грезил, – лучше уж было презирать себя. Да и за что было обижаться – наверняка Обломов ничего оскорбительного в его работе не видел – ну, заткнули практикантом какую-то производственную дырку – делов-то!

Избегал он и встреч с однокурсниками – кроме Мохова, разумеется, соседа по абортарию, но Мохов в положении Олега не видел ничего особенного: работа есть работа, сегодня тебе поручили, завтра мне, – замшевый пиджак не добавил ему вольномыслия. Ему самому Обломов поручил разобраться с радиопомехами для электронщиков – идей на копейку, выкладок на миллион, – что делать, надо, стало быть, разгребать. Но если бы Олегу предложили поменяться с Моховым, он бы бросился бегом: в этом же все-таки была какая-то поэзия – радиоволны, шумы, уравнения Максвелла…

Правда, с Бахытом, причисленным к лику аристократических электронщиков, он бы и сейчас не поменялся – там надо было чуть ли не паять, что-то настраивать, Олегу же из всех инструментов давались только топор да пила. А Бах еще со своих пацанских казахстанских лет торчал на радиолюбительстве, клепал-паял всякие приемники-передатчики.

Как-то Олег задержался у нового выпуска стенгазеты – и даже не смог удивиться своему безразличию: да, «Интеграл» собирался вторгнуться в автомобилестроение и животноводство, поддержать двигателистов водопроводным топливом, а свиней альфа-аминокислотами – ну так и что? Все эти роскошества писаны были для тех, кому предстояло их воплощать.

Столь продолжительного и бесперебойного отчаяния он, кажется, не испытывал ни разу в жизни. Теперь он понимал, почему обреченные на смерть, которым, казалось бы, нечего терять, не бросаются на конвойных, – было мучительно даже подумать о каком-то волевом усилии. Сил хватало только на каменное лицо.

Силы еще можно было бы наскрести на одноразовый гордый уход прочь, – но он уже не мыслил жизни без Обломова, без хотя бы самой призрачной причастности к Истории… До чего, оказывается, легко живется тем, кому все равно, чем заниматься! На улице Олег с мучительной завистью всматривался в уверенные лица работяг, – каким он и сам был спокойным и уверенным, когда каждый день махал топором! А потянулся за мечтой – и сделался зависимее последнего приживальщика…

В буфете он всегда брал самое дешевое и невкусное – большего он не заслуживал – и забивался в самый незаметный уголок. Оттого его и не заметил Тедди, заглянувший сюда за шоколадкой: ему тоже были нужны какие-то специальные аминокислоты. Но это был уже не утонченно-растленный Тед, а мастеровитый, разве что слишком хорошенький, механик Юрка, – так его и называл его спутник, такой же уверенный в себе работяга, в таком же черном, чуть подзамызганном комбинезоне, они и вошли, и вышли, не прекращая увлекательного разговора о том, что где-то что-то нужно продуть, подкачать, развальцевать, прочеканить…

И с такою тоской Олег проводил их взглядом и слухом: мы вольные птицы – пора, брат, пора!.. И когда он услышал в автобусе торжественное: «Анна Павловна – несчастный человек. Ей все приходится кушать в протертом виде», – он вдруг остро позавидовал этой Анне Павловне: у нее имеется серьезное дело – все кушать в протертом виде. «А теперь у нее открылась болезнь рака», – продолжалось торжественное повествование, но тут он уже не позавидовал. Это было хотя и почтенной, но слишком кратковременной, как бы сезонной работой. «Зачем, как тульский заседатель, я не лежу в параличе…»

И его прямо скрутило от зависти, когда он узнал, что Лбов запил и не явился в свое речное кабэ. Правда, через пару недель он все-таки взялся за ум и явился с повинной к Баранову. Тот, как положено, объявил выговор и дал направление в другую контору. Но Лбов опять запил и больше уже не пошел ни в контору, ни к Баранову, а отчалил к себе на Таз со своей как бы малахитовой гармошкой.

Богатыри не вы… Какими вы не будете…

Хуже всего было то, что за все это время – по календарю не такое уж долгое – ему ни разу не пришло в голову, что когда-нибудь оно все-таки кончится и начнется какая-то другая жизнь. Нет – эти дни и казались целой жизнью – до конца его дней.

– Ты посмотри, посмотри, какой у него мизинчик, – смеясь от счастья, почти плача, тормошила его Светка, и он торопливо кивал несколько раз подряд, стараясь хотя бы готовностью кивания компенсировать неподвижность отказавшихся повиноваться лицевых мышц. Хотя в мизинце и нашлось бы чему подивиться: сколь ни крошечным был он сам, природа все-таки не забыла посадить на него еще и ноготок, до того уж микроскопический, что, казалось, можно было и не стараться.