Трое суток норд-оста

Он оглянулся, увидел возбужденного парня в фуражке таможенника и рядом с ним, как контраст, невозмутимого прапорщика пограничника.

- ...Взлет человека где-то посередине жизни, когда опыт и знания уже достаточно высоки, а самоуверенность, заставляющая верить в непреложность истин, еще недостаточно мала...

С трудом переварив эту фразу, Сидоркин пожал плечами и снова оглянулся. Пограничник смотрел на него с настороженным любопытством.

- Где я вас видел? - спросил он.

- В милиции, - развязно сказал Сидоркин.

- Вы работаете в порту?

Вопрос был задан строгим тоном. Сидоркину вдруг пришло в голову, что сейчас этот пограничник очень просто может прицепиться к нему и отвести на КПП для выяснения личности. То-то смеху будет в угрозыске. Совсем не веселого смеху, потому что задание-то останется невыполненным.

Он торопливо перегнулся через диванную спинку и прошептал прапорщику на ухо:

- Я - из угрозыска.

Думал, что пограничник не поверит. Но тот только улыбнулся одними глазами.

- Точно, именно там и видел...

Снова Сидоркин стал смотреть на близкие борта судов и краем уха все прислушивался, что еще скажет этот разговорчивый таможенник.

- Как твой Верунчик? - спросили сзади.

- Ее Верой зовут.

- Что-нибудь случилось?

- Брата ее встретил, пьяного.

- Редкое явление в нашем городе!

- Не нравится он мне. Хитрый какой-то, себе на уме. А еще я узнал: его выставили из порта. За контрабанду.

- Уже серьезнее.

- Боюсь: он из тех "братиков", что околачиваются на толкучке.

- Понятно. Так как твоя Верочка?

- Говорю же - брата ее встретил пьяного.

- Ну и что?

- Пьяные разные бывают.

- Да, да! Вот я тоже иду вчера - бабы над пьяным хлопочут. А он выкамаривается, стихи им читает: "Сердобольные, - говорит, - русские бабы волокут непосильную пьянь".

- Есенин, что ли?

- Шут его знает... Тоже говорят: пьяный пьяному рознь. Жалеют: "Хороший человек, видать. Другой бы матом, а он стихами кроет..."

Помолчали. Катер наклонился на крутом повороте и закачался на своих же волнах, отраженных от причальной стенки.

- Смех прямо! Бежит, например, человек по бульвару в спортивном костюме - и все оглядываются, плечами пожимают. Идет пьяный - еле держится, - хоть бы кто слово сказал. Привыкли, что ли?..

- Веселие Руси есть пити.

- Это когда было сказано? В темные века?

- "Класс он тоже выпить не дурак". Маяковский.

- Выпить - это ж не напиваться. Я все думаю: почему такое общественное терпение к пьяным? Как прежде к юродивым...

- Бить их некому, - сказал Сидоркин, не оборачиваясь.

- Вот тебе глас из народа, - обрадовался таможенник. - Только не кнутом надо бить - словом.

- Мертвому припарки...

Катер толкнулся, ударившись о причал. От неожиданности Сидоркин стукнулся головой о переборку и выругался. И стал ждать, когда сойдет последний пассажир.

На берегу топтались отъезжающие, прятались в тень: в затишке пристани было жарковато от солнца. За пакгаузами лязгал буферами поезд, перегородивший дорогу. Сидоркин уцепился за черные поручни, перебрался по вагонной площадке на ту сторону, с удовольствием вытер о штаны измазанные мазутом руки. Это почему-то добавило ему уверенности. Он огляделся и, не заметив за собой никакого "глаза", бодро зашагал к Интерклубу.

Там у дверей уже стоял чистенький экскурсионный автобус, за стеклами виднелись равнодушные лица иностранных моряков. Возле автобуса суетился красивый чернявый парень в небрежно накинутой на плечи серой куртке, судя по описанию, тот самый Кастикос, порученный ему на этот день. Сидоркин постоял в стороне за липами, дождался, когда из подъезда вышла Евгения Трофимовна, и с равнодушным видом пошел к автобусу.

В баулах, лежавших на сиденьях, похоже, были не одни дорожные бутерброды, и Сидоркину - "любителю выпить" - трудно будет отказываться от угощений.

Но ничего не оставалось, пришлось принимать игру, глупо улыбаться и лезть в автобус.

Он сидел в заднем ряду и осматривал матросов. Их было восемь, судя по виду и языку - не только греки с "Тритона". Рядом сидела переводчица, непрерывно говорила, показывая в окна на пробегавшие мимо причалы, дома, обелиски.

Первую остановку сделали возле памятника - "Вагон". Тридцать лет назад этот вагон оказался на ничейной земле и был так изрешечен пулями и осколками, что даже теперь, через годы, было страшно смотреть.

Матросы ходили вокруг "Вагона", качали головами, совали пальцы в пробоины. А чернявый Кастикос раскурил сигарету, вставил ее в пулевое отверстие.

- Русский паровоз, - сказал по-английски и засмеялся оглядываясь.

В горле у Сидоркина сжалось и закипело. Он шагнул к сигарете, но удержал себя - прошел мимо, наклонился у края бетонной площадки, принялся зачем-то выковыривать из земли камень.

"Нельзя! - говорил он себе. - Они не должны знать, что ты их понимаешь..."

Он возился с камнем долго и зло. Когда поднял голову, то увидел, что все экскурсанты уже в автобусе, а в дверях стоит Евгения Трофимовна и смотрит на него укоризненно.

Пнув напоследок камень, Сидоркин прошел на свое место и притих там, ругая себя за невыдержанность и удивляясь вроде бы давно знакомому по книгам - трудности быть единым в двух лицах.