Трое в лодке, не считая собаки

— Да не тяни же! Осел, все угробил! — орете вы.

— Ничего я не угробил! — вопит он в ответ. — А ну отпусти!

— Да говорю же тебе, ты все угробил! — рычите вы, мечтая до него добраться, и дергаете веревку с такой силой, что у него вылетают все колышки.

— Нет, ну что за идиот проклятый! — слышите вы, как он бормочет себе под нос. За этим следует свирепый рывок, и край срывается уже у вас. Вы бросаете молоток и направляетесь к своему партнеру, чтобы сообщить ему, что обо всем этом думаете. В то же самое время он направляется к вам с другой стороны, чтобы изложить взгляды собственные. И так вы ходите друг за другом по кругу и сквернословите, пока палатка не рушится наземь в груду и не дает вам возможность увидеть друг друга поверх руин. И вы негодующе восклицаете, в один голос:

— Ну вот! Что я тебе говорил?

Тем временем третий, который вычерпывает воду из лодки себе в рукава и который чертыхается не переставая все последние десять минут, желает знать, какого, к черту, дьявола вы там прохлаждаетесь, и почему сволочная палатка еще не поставлена.

В конце концов палатка кое-как установлена, и вы выгружаете вещи. Попытка развести костер безнадежна. Вы зажигаете спиртовку и теснитесь вокруг.

Дождевая вода — за ужином основной пункт меню. Хлеб состоит из дождевой воды на две трети, пирог с говядиной ею просто сочится, а варенье, масло, соль, кофе — всё с нею перемешалось в суп.

После ужина выясняется, что табак мокрый и курить нельзя. Но вам повезло, и у вас есть бутыль средства, которое, в потребном количестве, ободряет и опьяняет. Оно возвращает вам достаточный интерес к жизни, чтобы отправиться спать.

Затем вам снится, что на грудь вам уселся слон, а еще извергся вулкан и зашвырнул вас на самое морское дно (слон при этом продолжает мирно дремать у вас на груди). Вы просыпаетесь и до вас доходит, что произошло что-то на самом деле страшное. Сначала вам приходит в голову, что наступил конец света. Потом вы решаете, что этого быть не может, а что это грабители и убийцы, или пожар, и это мнение выражаете обычным в таких случаях способом. Однако помощи нет, и вам ясно только одно: вас лягает тысячная толпа и вас удушают.

Но, кажется, беда нагрянула не только к вам одному. Из-под постели до вас доносятся его слабые крики. Решив в любом случае продать свою жизнь дорого, вы деретесь неистово, лупите без разбора, ногами, руками, и орете вовсю. Наконец что-то уступает дорогу, и ваша голова оказывается на свежем воздухе. В двух футах смутно виднеется полуодетый головорез, который будет вас сейчас убивать; вы готовитесь к схватке, не на жизнь а на смерть, когда вас вдруг осеняет, что это Джим.

— Как, это ты? — говорит он, узнавая вас в тот же момент.

— Ну да, — протираете вы глаза. — А что случилось-то?

— Сволочная палатка, кажется, грохнулась, — говорит он.

— А где Билл?

Тут вы оба кричите «Билл!»; земля под вами вздымается, трясется, и глухой голос, который вы где-то слышали раньше, ответствует из руин:

— Да слезьте же с моей головы, а?!

И Билл прорывается к вам, грязный, растоптанный, жалкий, в излишне агрессивном расположении духа — он в очевидной уверенности, что все подстроено.

Наутро у всех троих пропадает голос — вы сильно простудились ночью. Вы также очень сварливы, и поносите друг друга хриплым шепотом в продолжение всего завтрака.

Таким образом, мы решили, что в ясную погоду спать будем на улице, а ночевать в отелях, гостиницах и на постоялых дворах — в сырую (или когда надоест).

Монморанси приветствовал такой компромисс с большим одобрением. Он не вожделеет романтического одиночества. Ему подавай что-нибудь шумное; если это даже немного вульгарно, то тем веселей. Посмотреть на Монморанси — попросту ангел, которого ниспослали на землю по каким-то причинам, сокрытым от человечества, в образе маленького фокстерьера. Есть в нем что-то такое, этакое «ах-как-порочен-сей-мир-и-как-хотел-бы-я-что-нибудь-сделать-чтобы-он-стал-лучше-и-благороднее», которое, были случаи, вызывало слезы у благочестивых леди и джентльменов.

Когда он впервые перешел на мое иждивение, я даже не думал, что мне удастся сохранить его у себя надолго. Бывало, я сидел и смотрел на него, а он сидел на коврике и смотрел на меня, и я думал: «О! Этот пес не жилец на свете. Он будет вознесен к сияющим небесам в колеснице. Да, так оно с ним и будет».

Правда, когда я заплатил за дюжину цыплят, которых он лишил жизни; когда я вытащил его, рычащего и брыкающегося, за шкирку из ста четырнадцати уличных драк; когда некая разъяренная особа, заклеймившая меня убийцей, предъявила мне для осмотра мертвую кошку; когда сосед соседа подал на меня в суд за то, что я не держу на привязи злую собаку (которая загнала его в собственный же сарай с садовыми инструментами, причем целых два часа, холодной ночью, он не смел сунуть носа за дверь); когда я узнал, что садовник, от меня же втайне, выиграл тридцать шиллингов, поспорив сколько крыс Монморанси прикончит за какое-то время — тогда я стал думать, что, может быть, в этом мире ему все же позволят несколько задержаться.